Сброшенный корсет

«Вас подвергают испытанию. Выдержка и отвага. Omnia vincil amor».

Вот такие слова нашла я под пальмой на следующий день. Значит, это была только игра.

Генерал на самом деле не сердился, он только делал вид. Он не хотел обидеть меня по-настоящему, он хотел только знать, как далеко он может зайти, прежде чем я сломаюсь и начну рыдать. Но зачем это новое испытание? Мне и без того было невероятно трудно подавить панический страх перед лошадьми и решиться на уроки верховой езды. Вот и пойми этих взрослых.

Во всяком случае, я была предупреждена, и следующий урок проходил уже легче. Едва я оказалась в седле — на этот раз мне помогал Габор, и его близость очень воодушевляла, — едва он расправил складки моей амазонки, которая была по-старомодному длинной и почти волочилась по земле, как Его Превосходительство зажал у меня под мышками принесенные книги, одну слева, другую справа, вложил в руки повод и выжидающе отступил назад.

— Прошу прощения. Я не хотела бы затруднять вас, но так я не могу двигаться, — слабо запротестовала я.

— Чушь, — пророкотал генерал, — именно так надо ездить верхом. Она что, не понимает? Книги мешают оттопыривать локти, ведь она не хочет выставить себя на посмешище перед всем городом. Она же не обезьяна в цирке. Локти должны плотно прилегать к туловищу. И лучше привыкать к этому сразу же.

Я старалась изо всех сил. И все же время от времени один из томов выскальзывал и падал в песок. Габор поднимал его, передавал своему папа́, а тот с жуткой бранью засовывал книгу мне обратно под мышку.

— Сука, — заорал он, когда я в третий раз выронила книгу, — язви ее в зад. До сих пор не научилась.

И он уставился на меня своими раскосыми глазами, ожидая реакции. Но она не последовала.

Слезы? Они прошли. Брань становилась все свирепее, голос все громче — я сохраняла благородное хладнокровие. Ночью я дала себе клятву — пока я жива, Зольтан фон Бороши никогда больше не увидит меня плачущей.

Габор тайком кивнул мне. Генерал ухмыльнулся. Но тон так и остался грубым, и на следующий день, и через день, — вся первая неделя прошла под вульгарные окрики. К мукам душевным прибавились муки телесные: болело все! Каждый мускул.

Любое движение причиняло адскую боль. Все тело ныло. Казалось, руки пронзают иголки, а в спину всадили нож — никогда не было мне так худо.

Я не могла ни сидеть, ни лежать, ни ходить, ни стоять — поднимаясь, я какое-то время стояла крючком, не в силах сразу выпрямить спину. И вдобавок ко всему еще и корсет — я вся была комком сплошных терзаний. Но я была влюблена.

И если бы Габор потребовал, я села бы верхом на тигра.

Поэтому день за днем я пунктуально приходила в манеж и выполняла свой долг. И вскоре у меня стало на удивление хорошо получаться. Я прямо сидела в седле с высоко поднятой головой, вытягивала руки, словно держала два стакана воды, и уже не так боялась упасть. Локти автоматически плотно прижимались к туловищу. Торс оставался неподвижным, плечи прямыми, а теорию кафельной печи я помнила даже во сне. Я научилась управлять Адой, направо хлыстом, налево пяткой.

— Только дотронуться, очень мягко, — предостерег меня генерал, — совсем легонько хлыстом, запомните это, Маргита! Моя лошадка — не преступник, которого надо наказать. И не размахивайте хлыстом! Как можно незаметней! У хорошего всадника не видно, когда он дает посыл. Команды должны быть незаметны, словно лошадь идет сама по себе.

Ада была моим спасением — да благословит ее Господь на все времена. Сотни раз она могла показать мне, что не я господин, а она! У животных тоже есть чувство юмора, а ловко сбросить всадника из седла — что может быть забавней. Лошадь сразу определяет, каков ее наездник. Но Ада вела себя сдержанно. Она не выкидывала никаких шуток, пока я не почувствовала себя уверенно на ее хребте. Почему-то она полюбила меня, и мой страх перед ней улетучился.

Я училась галопу. Это было нелегко.

— Нет! — измученно стонал отец Габора целыми днями. — Никакого перца!

Однако в пятницу, 23 июля, ему вдруг все понравилось, и начался новый этап обучения.

В первый раз выехав на улицу, мы скакали вдоль известной своей красотой реки Эннс — прозрачной, как стекло, зеленоватой быстрой горной реки, которая дала имя городу. Светило солнце, от воды веяло прохладой. Взобраться на лошадь помогал мне Габор, заглядывая в самую глубину моих глаз. Ада шла как бы сама по себе, и впервые я испытала чувство, что самое страшное позади. Меня признали два темпераментных господина, и я принадлежала к их кругу.

И тут приключилось испытание огнем. Мы неожиданно встретили дядюшку Луи, верхом на вороном Рио Гранде.

Я уже говорила, что мой дядюшка ежедневно совершал прогулки верхом, чаще всего около пяти, до того как в отеле начиналась вечерняя кутерьма. Это его единственная отрада, любил он повторять. Он еще ни разу не видел меня верхом на лошади.

Тем больше было его удивление. Глаза его загорелись.