Счастье

Одна из распорядительниц сопровождала гостей наверх по устланной красной ковровой дорожкой мраморной лестнице под искрящимся светом хрустальных люстр. На всем протяжении лестницы посетители лицезрели ниши, в которых стояли редчайшие подлинные произведения искусства, а стены украшали оригинальные картины известных художников. В конце концов вы попадали в салон для приема пищи – просторный и в высшей степени богатый, но настолько безвкусно обставленный, что трудно представить! От сусальной позолоты все вокруг словно горело огнем. Известнейшие повара готовили гостям лучшие блюда тайской, итальянской и ливанской кухни, а официанты предлагали отведать того и другого так, будто вы – их самый редкий гость. Все вокруг заполнено арабами и турками, одетыми в смокинги от Армани, и, разумеется, в галстуках от Версачи. Женщины блистали туалетами от Шанель и ювелирными украшениями, которым не было цены. По предположению Ирфана, стоимость членства в этом клубе была намного выше годовой зарплаты английского премьер-министра, и уж в любом случае – один ужин здесь стоил дороже, чем трехмесячное жалованье продавца в книжном магазине на Слоун-сквер. Роскошь сбила Ирфана с толку, и вместо того, чтобы стать педагогом в Гарварде, он с головой погрузился в эпатажную жизнь богачей. Поначалу он стеснялся этой чрезвычайно помпезной, но внутренне бессодержательной показушности. Например, каждый год в Стамбул прибывал служащий ортопедической фирмы John Lobb из Лондона и, сняв мерки с ног своих клиентов, возвращался назад.

А затем по этой мерке изготовлялась специализированная обувь. Ирфан не испытывал в ней абсолютно никакой нужды, но это являлось обязательным аспектом жизни избранных. Хорошо, что он встретился с Айсель в год завершения университета, уберегшись таким образом от того, чтобы бросить учебу на полпути, и смог продолжить академическую карьеру в Стамбульском университете.

Что поделаешь, жизнь порою сама расставляет все по своим местам, кардинальным образом меняя человеческие планы. В молодости он согласен был вести такую же скромную жизнь, как его герой Джозеф Кэмпбелл, а вместо этого ему довелось стать щеголем в одной малоразвитой стране. И, конечно же, он не создал ничего ценного, потому что внутри него самого не осталось никаких ценных идей или чувств…

Он чувствовал: для того, чтобы продолжать жить, нужно создать новый миф.

Выйдя в море, он сумел гораздо лучше понять свои стамбульские страхи и «кризисы». Причиной того, что он вдруг захотел изменить свою жизнь, был не только страх смерти. Главным было то, что он не производил ничего нового, полезного людям, ценного. Он чувствовал себя как спящий Эндимион, который волею судеб сам должен был избрать себе судьбу. Он испытал страх, что его жизнь просвистит мимо, не оставив на душе ни малейшей зарубки.

Чезаре Павезе тоже рассуждал об Эндимионе, а потом совершил самоубийство: «Я спал тяжелым сном рядом с женщиной, давшей мне вино, но теперь эти вещи на меня не действуют. Лежа в постели, я начал прислушиваться и уже готов вскочить, а мой взгляд был, словно взгляд человека, уставившегося в темноту. Мне кажется, что и жил я таким же образом».

Этот чужестранец как бы сказал Ирфану: «Каждый человек имеет внутри себя своего собственного спящего Эндимиона. И твой сон есть бесконечное забытье, в котором нет ни звуков, ни криков, ни земли, ни неба, ни времени. Ты ужасно одинок».

Написавший это человек убил себя, что тут поделать?! Неужели Павезе и Кэмпбеллу, подобно турецким богачам, надо было провести жизнь в клубе святого Джеймса и, сидя в этой позолоченной шкатулке, поедать королевских креветок, запивая их дорогим вином «Петрюс»? Или, жертвуя фонду Иваны Трамп по двадцать тысяч долларов за раз, ожидать своей очереди перед дорогими ресторанами Нью-Йорка?!

Или все-таки правильным для них было бы найти девушку из семьи трех поколений судовладельцев и жениться на ней?

А может, лучше ужасное одиночество или самоубийство?..

С того момента, как он вышел в море (за исключением ночей, когда на него накатывали приступы), Айсель ни на миг не выходила у него из головы. Он любил ее, очень любил, и, хотя и не желал ее расстраивать, принес много боли…

Однако вдали от нее внутренне он стал гораздо счастливее. Айсель мешала ему. Мелочи, о которых, наверное, не стоило и думать, повторяясь ежедневно, превращались в большую проблему. Например, она приходила туда, где сидел он, чтобы смотреть телевизор, словно в огромной гостиной не было другого места, и усаживалась рядом, облокачиваясь на него, и это бесило Ирфана. Потому что от ее жестких светлых волос шел запах химической краски, они касались его щеки, и его это дико нервировало. Но он ведь не мог сказать Айсель: «Убери свои волосы, у меня от них лицо чешется».