Счастье

С утра 21 августа радио плевалось гневными словами. «Подрывная акция Запада», «попытка расколоть социалистические страны», «товарищ Брежнев выступил с речью», «Александр Дубчек», «войска СССР, Польши, ГДР, Венгрии и Болгарии», «установить полный контроль»... Татьяна Петровна плохо понимала, что случилось, вернее, просто не брала в голову. Наскоро позавтракав, побежала в интернат. В учительской педагоги с бледными сосредоточенными лицами жались по углам в такой же растерянности, как и она сама, а историк Михаил Филимонович вещал, задрав вверх бородавчатый палец, что чех Александр Дубчек говорит о каком-то социализме с человеческим лицом, будто бы до сих пор это самое лицо было звериным. СССР блокировал аэродром в Праге, высадив семь или даже восемь отрядов десантников, которые дадут прикурить этим чехам. Чехи — ребята трусливые, он это еще на войне понял. Почему, думаете, фашисты не разрушили Прагу? Потому что чехи и не думали сопротивляться. Какие они вояки? Вот поляки сражались...

Татьяну Петровну слегка кольнула тревога: а вдруг Михаил Филимонович говорит что-то непотребное? Чехи — трусливые ребята, так получается? Но они же с нами в одном социалистическом лагере... Нет, в самом деле, какого еще социализма им надо? Говорят, в Чехословакии несколько сортов колбасы в открытой продаже. Валентина Максимовна, биологичка, рассказывала. У нее сын в Прагу на какой-то конгресс ездил, так вот сказал, что чехи якобы рыбу не едят, потому что мяса в магазине навалом. А вот пожили бы эти чехи денек-другой на молотовском интернатском пайке: пять граммов сахара, десять граммов масла, тринадцать граммов лапши, еще сколько-то граммов муки и крупы, — тогда бы поняли, что такое социализм и что такое коллективный дух.

Коллективный дух в интернате, по правде говоря, был так себе. Пахло подгоревшей едой, прогорклым маслом, не очень свежим бельем, в спальнях для учеников начальных классов откровенно разило мочой. Дети в интернат поступали нервные, писались, страдали экземой, диатезом, и все попытки поддержать гигиену оканчивались плачевно, потому что многие воспитанники попросту не понимали, зачем каждое утро чистить зубы и раз в неделю менять белье. К старшим классам выравнивались, пытались навести красоту, подстричься по-взрослому, даже шили себе брюки клеш. Татьяна Петровна знала, что никакими репрессивными мерами порядок в интернате не поддержать, нужна ежедневная кропотливая работа по исправлению и воспитанию души... Вот и слово это опять вынырнуло: душа. Но ведь у человека нет никакой души...

Татьяна Петровна очнулась. Михаил Филимонович все еще говорил о советских танках в Праге. Однако предстоящий учебный год никто не отменял, и нужно было утвердить расписание на первую четверть, ввести в курс дела молодых специалистов, которые прибыли по распределению, в том числе новую математичку. Вроде бы она физмат окончила с красным дипломом, а с виду ну чистая дурочка с веснушками. Татьяна Петровна покачала головой. Привести в порядок спальни, постелить чистое белье, возле каждого умывальника положить мыльницу с хорошим куском мыла, развесить полотенца...

Она любила эти последние дни лета. Отнюдь не за редкое тепло и щедрый урожай ягод. Она готовилась встретить учеников — старых и новых, принять в свою большую семью. Эти слова, стершиеся от употребления всуе, как медные пятаки, для нее были исполнены смысла. Она не лукавила, называя интернат семьей, с чистым сердцем на торжественной линейке произносила: «социалистическое общежитие», «моральный облик строителя коммунизма», «передовой отряд советской молодежи», имея в виду комсомол, хотя в комсомол принимали уже практически всех, кроме самых отпетых негодяев. Но они тоже имели шанс на исправление...

Татьяна Петровна решила, что в этом году на торжественной линейке обязательно скажет пару слов о Советской армии, стоящей на страже завоеваний социализма.

Писем от Василия вот только не случалось уже давненько. Последнее пришло в начале августа и не содержало в себе ничего необычного: привет, мама, я жив-здоров и т. д. Если в сельпо завезут другие книги Брэдбери, обязательно купи. Вернусь — буду читать запоем...

Буду-читать-запоем, буду-читать-запоем... Фраза привязалась к ней и не отпускала, почему-то отдаваясь в голове перестуком колес, как будто Василия могли отпустить в отпуск или уже навсегда по какой-то немыслимой причине, и вот он ехал в поезде дальнего следования, а поезд, выдыхая пары, мчался вперед, как оголтелый, боясь выскочить из расписания.

Так прошло две недели в хлопотах первых учебных дней, и вот в среду, четвертого сентября, когда Татьяна Петровна после уроков переругивалась в интернатском коридоре с завхозом по поводу маляров, которые оставили по углам комья извести, на лестнице появился незнакомый военный, офицер. Приблизившись, он приложил руку к козырьку, представился как майор Буйнов и поинтересовался, может ли поговорить с Татьяной Петровной Веселовой.

— Да, это я, — ответила она нейтрально, не успев вынырнуть из перепалки с завхозом.