Счастье

Я сижу на сундуке, подле меня обгрызенная буханка хлеба и полбутылки водки. Я пою: «Я встретила вас и все…»

Я болтаю ногами, верхняя пуговка у меня расстегнута, я улыбаюсь рваными губами и чуть-чуть стыжусь.

— Эх ты, чучелко, — говорит лесник. — Накати стаканчик-то.

больница

По лечебнице бегали простоволосые девочки лет 13–14 в подпоясанных халатиках и кричали все: «На хуй! На хуй!» «Что ж такое?» — подумалось мне.

— Расскажите, что с вами происходит в последнее время. Не стесняйтесь.

— Последнее время у меня (я посмотрела на него) — стали выделяться выделения. (Хотя никаких выделений не было.)

При взятии мазка доктор Гартман поглядел для эстетики секретную анатомию под видом осмотра. При энцефалограмме мне велели снять трусы. «Да что ж такое?» — подумалось мне. И вспомнилось: «Он же НЕ ЗНАЕТ, что я нормальная». Лежать с девочками в одной палате, выслушивать, как он «пизданул», лечиться долго, кропотливо, укольчики, кашка, «план», колесики, опробывание новых препаратов, от которых сводит все, кроме пизды, ночью запихнуть то три, то два пальца, то четыре в девочку и учить кропотливо, чтобы помылась, и устать от этого, как Мандельштам, и выйти до того развращенной, что стакан чая заставляет кидаться на прохожих. И все вспоминать подъемы в шесть, пиздиловки, бесконечные термометры, спросиловки: «А чего это ты какая-то?» — «Я-то? НЕ ЗНАЮ». Я потом, нашедшись только через полгода, в машбюро, на вопрос: «Что с вами сегодня?» — ответить: «Да ебаться хочу». Вот что значит неадекватность реакции. Я полюбила там Катьку.

Я люблю маленькую девочку со шрамом на щеке. Ее слегка отвисший живот — весь в растяжках и розовых пятнах лопнувших сосудов, ее рыжеватую растительность межножья, мягкую, которую если раздвинуть, обнаружится там в нежных изгибах сиреневых шрамов средоточие чувства — маленькое возвышение. Ее руки — серые, малиновые, лиловые — с утонченными пальцами и крохотными обломанными коготками, и в растрескавшуюся кожу вокруг ногтей прочно впиталась грязь. Я люблю целовать ее шершавые пальчики и облизывать каждый ноготок; ее рыжие короткие волосы и пыльный бархатный жакет с серебряными пуговицами, ее длинная юбка с ощетинившейся дырочкой слева, ее вытертые туфли на высоких и толстых каблуках и полосатые носки поверх чулок вызывают во мне пронзительные крики плоти. Она ходит без трусов, и если осторожно пропустить руку к ней под юбку (обязательно сзади!) и провести от чулка, оканчивающегося резинкой, выше, по ножке, которая чуть-чуть вспотела в паху — можно сразу уткнуться в сыроватую свежую кущицу и поводить там, покуда она будет раскрывать ножки и вздыхать. О, как я люблю ее — маленькую дворницу со своим порошково-ведерным хозяйством, деловитую, зеленоглазую, вяжущую сыну кофточку и пьющую водку мелкими глотками. Это независимость маленькой куртизанки, которая берет деньги только для проезда к своей окраине Парижа и любит утренний туман. Но у нас нет места, где бы мы могли любить друг друга: в конторском клозете наш взор смущают окровавленные ватки, а в доме ее муж-пьянист качает в зыбке Шарлика, а моего Шарлика качает в зыбке старушка Этьенетта, зорко глядя из мансардных сумерек на улицу.