Счастье

Сестер поблизости не было. От затылка бесшумно отделилась изрядная прядь волос и плюхнулась на кафель. Почти последняя. Мимо меня пролетела синяя девочка и прошепелявила, тихо опуская мне в карман папироску и презерватив:

— Бензол привезли. Бабы пошли туда. Будешь?

Я как всегда тормозила:

— На шухере?

— Да нет, с нами. Какой шухер с твоей красотой.

— Что, просто так?

— Ну, ёбтать.

— А где?

— Внизу, у мужиков, после ужина.

Это было уже новшество: Бензол + Грузчики.

Утром в палату вошло солнце. Оно обещало столько всякой ерунды: шарики, прогулки на Ленинские горы, рогалик, музыку из репродукторов, огромные пустые стекла-отражатели несостоявшегося магазина и быстросохнущий асфальт.

Я была привязана к кровати и плакала тихо, сильно напрягая мышцы живота. Проходя умываться, они били меня по лицу и выдавили в глаза пасту. По косвенным намекам я поняла, что это было «за ночь». Ночью надо спать, а не кричать страшным воющим басом: «Спасибо! Спасибо! Я больше не буду!» Сестрички меня отвязали, еще раз надавав мокрым полотенцем по морде, и отвели в процедурную.

Вот и все. Ампицилинное счастье настигло меня — сухое и свежее, как полотенце. Родные давно не ходят ко мне. Иная пиздюшка, глядишь, жрет в казенной каше колбаску. И хуй попросишь у нее. А мне ничего не носят. Меня прокляли. Я могу попросить укольчик у дяди Бори, и за это за него подержусь, за его лоскуток, возьму в рот, не перекрестясь и считая до ста, а потом, может быть, и во вкус войду, хотя там и нестояк; хоть секрета нет — и то хорошо.

И снова обход:

— А-а-а, Марьиванна, — (имени у меня больше нет), — опять к нам, все трепака пляшешь?

(Забытая Богом больница на окраине, напротив — КПЗ, там ребятки дрочатся в окошко и показывают нам; забытые болезни — таких уже давно нет нигде, и нет моей одежды: даже трусы носить нельзя для простоты отношений.)

— Где ж ты так ебешься, золото?

И он сочтет нужным повторить свои вопросы: давно ли не спала? как так? и не хворала ль?

— Да, — отвечает она, — давно.

сдача зачета

День, прошедший в стенах института, сделал мои руки смуглыми. Целый день мы мотались по лестницам с женщиной в платке и кедах — плакали, пьяные и голодные, и просили поставить нам зачет. Она знала слово «адепты». Я — «Ковский».

— Я никого не убивала, — говорила женщина, и было ясно, что это не так.

— А, ты тоже…

— Что тоже?

— Татуировка…

— Нет, сама…

— А резалась?

— Резалась — не там. А ты?

— Я никого не убивала. После этого я поверила в Бога.

Пришел Ковский.

— Пощадите, батюшка, поставьте.

— Чего вам?

— Зачетец.

— А вы кто?

— Учащая… А где здесь туалет?

— Зачем вы растопыриваете ноги?

— Что?

— Зачем вы снимаете штаны?

— Я плохо слышу.

— Я тоже.

— Вот и хорошо.

— Да что ты ссышь-то сдесь?! Когда в нашей стране произошел переход к индустриализации всей нашей страны?

— Чего?

— Глухая?

— Немного.

— Контузия?

— Плохо слышно.

В моем доме живут три певца: два из Большого театра, один — из маленького. Много-много мелких морщинок покрывают их.

— Ваш английский язык плохой. Зачем легла?

— Куда?

— Вот на меня прямо вот.

— Это не я.

— А кто?

— Брат-близнец.

— Семья большая?

— Ага.

— Кормить надо?

— Нет.

— А как же?

— Да так как-то.

Она взялась меня опекать. Заложила руки под серую вязаную юбку — кисти красные, губы сухие от старой помады, морщины на лбу мелкие (мелочность мышления), а у меня крупные.

— Что? Догнаться?

— Поставьте ей зачет, у нее дети.

— Да?

Он не понимает. Достал гамбургер. Мы вяло сглотнули слюну.

— Посмотрите на ее грудь.

— Маленькая какая-то. Да.

— Она этого заслужила. Зачета. Что стоишь, качаясь? Ты, скелет!

— Давайте зачетку.

Слабый хрип сильно вырвался из моей впалой груди, и она тут же стала выпуклой, и тогда все пошли домой пить молоко.

— Бабушка, вы к кому? — спросили меня.

— Дай мне, деточка, чистенького!

— Какого чистенького?

Было шесть часов вечера. Мне на голову упали какие-то доски. А во дворе по-прежнему пели старые песни новыми молодыми голосами, и мне показалось, что молодость вернулась ко мне.

божественный александр

Автор приносит свои извинения Гаю Светонию Транквиллу и Симоне Берто.

1. Отцом Александра Транквилизатора был Серапонт Папильоткин, сначала носивший имя Фторидий Кувалдин, а потом Ероворот Проклин. Сотия была им беременна, когда выходила замуж за Серапонта и родила его три месяца спустя: поэтому было подозрение, что прижит он от прелюбодеяния с отчимом Пронием Батистовым-Носковым (протоереем).

2. Наружность его не лишена была внушительности и достоинства, но лишь тогда, когда он стоял, сидел и в особенности лежал: он был высок, телом плотен, лицо и седые волосы были у него красивые, шея толстая.