Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний

Однажды из города Каганович (в сегодняшней жизни Кашира-2) родители привезли пузатый сине-зеленый кувшин с удобной толстенькой ручкой. Каганович дымился трубами на другой стороне Оки, наискосок от нашей деревни, туда ездили на рынок, через реку переправлялись на пароме и обратно везли живых кур в кошелках. Куры все лето несли яйца, а в конце августа попадали в суп.

В тот раз вместе с сине-зеленым кувшином из Кагановича прибыли двое: пышная белоснежная курица и серенькая рябая курочка с отмороженными лапками и бледным, свернутым набок, слабеньким гребешком. Бедняжку подарили маме «на бульон для ребенка». Курочку назвали Хромоножкой и суп из нее не сварили. Выглядела Хромоножка не взрослой птицей, а отроковицей, яиц не несла, но в конце лета всех удивила – устроилась на коленях няни моей Ани, привязавшейся к Хромоножке, и снесла ей в ладонь маленькое яичко.

А кувшин, похожий на крупный экзотический плод, купили не просто так, а для папиных натюрмортов. И кувшин пригодился, сначала папе, а потом и мне.

Лето сине-зеленого кувшина и курочки Хромоножки выдалось зловещим. Едва ли не каждый день посреди ясного дня безоблачное небо раскалывалось с оглушительным треском, взрывалось грохотом и ослепительным сиянием. Над нами разыгрывались небывалые, невиданные и неслыханные сухие грозы. Горячий солнечный свет и холодное сверкание обезумевших молний совместными усилиями создавали особенные, театральные эффекты. Видно, грозы те предвещали грядущие катаклизмы, на дворе-то стояло лето 1952 года!

Было жутко красиво и просто жутко. К вечеру приходили известия о жертвах – путниках на полевых дорогах, коровах, пасшихся в стороне от стада, спаленных дотла дубах и расщепленных до основания соснах. Но на первом месте воспоминание об Оке и о лодке, сдававшейся внаем вместе с дачей.

На закате подплывали мы к ощетинившемуся удочками рыбаку. Неподвижная его фигурка в брезентовом капюшоне с раннего утра маячила посреди реки. Со дна своей лодки рыбак выхватывал трепещущую рыбину и на мгновение превращал ее в рыбу летучую, с красными крыльями-плавниками. Разбрызгивая мелкую воду, всегда, сколько ни вычерпывай ее ржавой консервной банкой, стоявшую на дне нашей лодки, рыбина шумно плюхалась нам под ноги. Острый рыбно-речной аромат запомнился в букете с отраженным в Оке необъятным закатным небом. Поскрипывая уключинами, поплескивая веслами, между берегом и берегом, небом и небом, мимо покачивающихся на волне полосатых бакенов плыла наша лодочка в золотом вечереющем пространстве.

Изредка по реке проплывал буксирчик с развалистой баржей и кишащим на ней крошечным мирком, по какой-то причине оторвавшимся от берега. Перед сном папа читал вслух повесть «Прекрасная нивернезка». «Нивернезкой» называлась то ли баржа, то ли какое-то другое плавсредство. И на этой самой «Нивернезке» с милыми и добрыми людьми происходило что-то грустное и трогательное. Жизнь, протекавшую на отдаленной во времени и пространстве чужеземной «Нивернезке», хотелось перенести на проплывавшую мимо отечественную баржу. Увы, фокус не удавался! А все из-за того, что на барже шла на удивление тоскливая жизнь. Баржа двигалась медленно, и ее обитатели простодушно распахивали перед проплывающим мимо миром незавидный свой быт.

Дядька с фиолетовой татуировкой на поникших плечах, свесив с кормы кривоватые ноги, покуривал цигарку. Выцветшие его кальсоны с трепыхающимися тесемками сохли на веревке. Тетка в розовом бюстгальтере суетилась по хозяйству – раздувала керогаз, манипулировала стиральной доской, тазами и шайками. Семейная перебранка и риторические угрозы, обращенные к расхристанным детям, очумело носившимся по барже, разносились над рекою звонко и внятно. Тексты произносились с такой изумительной дикцией, какой владели в те времена одни лишь старейшины Малого театра, чьи голоса звучали на всю страну в передаче «Театр у микрофона». И зачем это было нужно – отправлять в дальнее плавание по широкой и чистой реке такой неряшливый и неаппетитный осколок земной жизни?

По реке плыла баржа, поднимала волну, достигавшую берега, вдоль которого, погрузившись в воду по бедра, брели согбенные женские фигуры, облепленные мокрыми сорочками. На одной согнутой женской руке висело жестяное ведро, другая по плечо погружалась в реку. Бабы зорко высматривали что-то в речных глубинах.

А дело в том, что в деревне Кременье свиней откармливали мясистыми речными улитками. Их-то женщины и собирали предвечерней порой. Раковины попадались крупные, величиной с небольшую ладонь. Набрав с полведра, бабы рассаживались на берегу, распускали по спине отсыревшие волосы, раскидывали посиневшие от холодной воды ноги, ставили меж бедрами ведра и небольшими ножиками с короткими лезвиями лущили раковины: одним движением раскрывали створки, другим – выковыривали и швыряли в ведро содержимое, третьим – отбрасывали в сторону ребристо-бугристую рябую ракушку с опустевшим перламутровым нутром.