Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний

Между делом волосы и сорочки просыхали, бабы натягивали тугие юбки и расходились по дворам встречать скотину. А на берегу оставались горки разверстых ракушек, за годы и годы усеявших сверкающими осколками речной откос. Любопытно, надолго ли хватило деревенским свиньям этого улиточного изобилия? Как там сегодня с экологией? В описываемые времена в реке водилась рыба, речное дно населяло множество улиток, в зеленоватом вечернем небе с механическим жужжанием метались мириады красно-коричневых майских жуков и золотисто-зеленых бронзовок.

А тем временем в косо нанизанном на золотые закатные лучи клубящемся пыльном облаке возвращалось домой деревенское стадо. Шествовали коровы, сновали придурковатые овцы, деревенская улица дымилась, мычала, блеяла, щелкала кнутом, окликала хозяйскими голосами, скрипела воротами.

Дворы в Кременье были просторные, крытые по периметру дранкой, с квадратом неба посередине – наподобие римских патио. В каждом дворе жили корова с теленком, десяток овец, откормленная речными улитками многодетная свинья, куры и цыплята без счета.

Вся деревня выходила поглядеть, какая корова идет первой. Если шла рыжая с белыми пятнами, народ радовался – завтра день будет погожий. Если лидировала черная, население досадовало. Ежевечерняя детская удаль состояла в вычленении собственных овец. Вооружившись хворостинами, занимались этим промыслом и дети-дачники. Овцы не отличали своих дворов от соседских, забредали невесть куда и дотемна шлялись по канавам. То ли от слабоумия, то ли из озорства. Чтобы не путать овец с соседскими, хозяйки метили своих фирменным цветом: кто синькой, кто зеленкой, кто красной жидкостью Кастеллани (кастелянкой), а кто и фиолетовыми чернилами. Без разноцветных хозяйских отметин под толстыми овечьими хвостами ни за что было не разобраться в овечьей принадлежности. А вот коровы безошибочно сворачивали в свои дворы. Встречали их ласково, ворота распахивали настежь. В Кременье бытовало три коровьих имени: Милка, Зорька и Красавка. А овцы проживали свои жизни безымянными.

Хозяйки принимались доить коров, все остальные выходили на пристань встречать вечерний паром. Наступал апофеоз дня, чреватый сюрпризами, ожидаемыми и неожиданными приездами. Стоим себе на берегу, вглядываемся в сторону Кагановича, а парома нет и нет – опаздывает паром. Наконец он появляется. Я восклицаю: слава богу! Соседская тетка, тощая, жилистая, спрашивает ехидно: – Ты что это, в Бога веруешь? И родители твои веруют? Обыкновенно на взрослые вопросы я отвечаю вежливо и внятно, но не в этот раз. Дома у нас разговоров о Боге не ведется, и хотя родители мои, похоже, натуральные атеисты, они всегда так говорят: – Слава богу! Дай бог! Не дай бог! А тетке не отвечаю, потому что знаю откуда-то – ни на какие вопросы о родителях отвечать нельзя!

Храм в Кременье – колокольня на берегу Оки с ампутированным куполом и изувеченной звонницей – кажется опаленным. В алтаре и приделах бороны, сеялки, тракторные прицепы. Технику со скрежетом втаскивают внутрь сквозь вечно распахнутые церковные двери.

Жители деревенские в большинстве работали в Кагановиче, а то и в Кашире, и по воскресеньям били много посуды. Множество черепков, случалось, изумительной красоты валялось по придорожным канавам. Местные девочки увлеченно коллекционировали черепки, и я пристрастилась к собирательству, раскладывала черепки по ячейкам картонных коробок из-под папиных тюбиков.

Не помню дороги из Москвы в Кременье, зато помню множество раз повторявшийся сон. Уезжаем на лето, я вхожу к бабушке попрощаться. Бабушка сидит в кресле и внимательно всматривается в меня сквозь пенсне. Вдруг дверь открывается, и в комнату входит Волк. Он в чепце, то есть в самом коварном своем обличье, когда бабушка Красной Шапочки уже съедена, а Волк цинично ею прикидывается. Значит, настала очередь и моей бабушки. Оставить ее наедине с Волком – то же самое что отдать ему на съедение. Но за окном гудит грузовик, пора ехать, я ухожу, а бабушка остается. Жутковатый сон повторялся и при бабушкиной жизни, и после ее смерти. Сказка про Красную Шапочку – детский апокалипсис. Псевдоутешительная концовка со вспоротым волчьим брюхом и якобы торжествующей справедливостью только добавляет сказке жути. Спасители-охотники страшнее Волка.

С дачными хозяевами Александром Ивановичем и Клавдией Ивановной мы подружились. В ряду удовольствий того лета существовала еще и дневная дойка. В полдень стадо пригоняли на водопой, и хозяйки с ведрами и низенькими скамеечками являлись туда же. Тугие молочные струи звонко ударяли в жестяные днища, и струйный этот оркестр на берегу Оки звучал жизнеутверждающе. Я увязывалась за Клавдией Ивановной и домой возвращалась с ощущением причастности к главному деревенскому делу. И с тем же чувством поедала тарелку земляники, залитую тем самым парным молоком.