Счастье моё!

Следующий раз мы увиделись в МХТ, на первом этаже у гардероба, это было начало октября. Он шел нечеткой походкой, в небрежно застегнутой рубашке, в неаккуратно натянутом плаще, лицо его было так искажено, я не смогла сразу собрать свою физиономию в приветливую гримасу. Мы, как обычно, обнялись, и я почувствовала знакомый запах болезни, от которого прилив дурноты мне подкашивал ноги. Он плюхнулся рядом со мной на диван и стал жаловаться на боль. Его помощники-адъютанты стояли над ним в ожидании распоряжений. Передохнув, он двинулся дальше, оперевшись обеими руками на их плечи. Я уехала в Вену делать с Алвисом Херманисом “Бесприданницу” в Бургтеатре. Больше с Олегом Палычем мы не виделись, это была наша последняя встреча.

В конце ноября он ляжет в больницу, из которой больше не выйдет. Круг посещавших там больного Табакова был очень невелик, из сотрудников МХТ никто доступа к нему не имел. Подковерная возня вокруг пустующего кресла художественного руководителя МХТ, “Табакерки” и Колледжа Табакова развернулась нешуточная. Я совершенно случайно попала в гущу этих событий и заняла место стороннего, любопытствующего и большей частью молчаливого наблюдателя. К полному своему удивлению, я увидела, что со времен написания Михаилом Булгаковым “Театрального романа (Записок покойника)” в укладе существования и в стиле поведения обитателей этого доблестного театрального организма мало что поменялось. Всё так же, как в описанные Булгаковым времена, вбегают и выбегают, трагикомически взвизгивая, из многочисленных кабинетов некие “Людмилы Сильверстовны Пряхины”, “Настасьи Ивановны Колдыбаевы”, “Ипполиты Павловичи”, “Маргариты Петровны Таврические”… Всё так же плетут кружева тайных сюжетов и хитросплетений некие “Поликсены Торопецкие”, “Августы Менажраки” и “Гавриилы Степанычи”… Стойкость традиций абсолютно неиссякаемая! Я, подобно герою булгаковского романа господину Максудову, погрузившись в жаркий бульон мхатовской жизни, только успевала вертеть головой направо и налево, пытаясь уследить за диковинными ребусами, выстраиваемыми обитателями этой цитадели драматического искусства.

Самое плохое, что всегда было в Художественном театре, самое плохое – это отсутствие прямоты, лицемерие, двойная игра, компромиссы и направо, и налево, всегда кого-то надо надуть, от кого-то что-то скрыть, кого-то припугнуть или эпатировать, а кого-то обманно приласкать, – дипломатия самого неудачного направления, однако – непрерывная. В Художественном театре вечно боялись ставить вопрос широко, прямодушно, мужественно, бесстрашно. Так и перед публикой, так и перед общественным мнением, так и внутри, среди своих. И вечно мы во что-то драпировались. И вечно отлынивали от простой прямой ответственности, прячась за ту или другую, всегда красивую, драпировку.

Вл. И. Немирович-Данченко.

Из письма О. С. Бокшанской, 24 дек. 1923 г.

Как часто это случается, уход Табакова, несмотря на долгую болезнь, был неожиданен, и все руководимые им институции были растеряны и подавлены неизвестностью предстоящего.

Я уже начала репетиции “XX век. Бал” и каждый день наблюдала за происходящими изменениями жизни театра. Все ждали, кто будет назначен на главный пост главного драматического театра страны, гадали, обсуждали. Сами же персонажи этих гаданий неутомимо действовали: встречались с влиятельными людьми, предлагали себя, доказывали, уверяли, убеждали.

Фамилия Серёжи Женовача всплыла как-то неожиданно, это потом стало понятно, кто был идеологом и кто был исполнителем этого замысла. Для театра Женовач был кандидатурой непредвиденной, для кого-то желанной, для кого-то неприглядной, для кого-то неперспективной, для кого-то заманчивой… Каждый из служащих в театре примеривался к новому начальнику, и те, кто Сергея Васильевича знал, и те, кто не был с ним знаком. Театр, труппу театра о назначении поставили в известность как о решенном и окончательном факте. Началось брожение.