Счастье Раду Красивого

   - Я не хочу, господин. - Он начал так же старательно мотать головой, как до этого кивал.

   - Не хочешь? - подступила к нему Марица, стремясь заглянуть в глаза.

  

   Он потупился.

  

   - Ладно, не смущай его, - сказал я, - а то снова решит идти в монахи.

  

   Жена звонко рассмеялась и вышла. Как видно, она уже успела забыть, зачем приходила, однако смутить юношу ей всё же удалось. Он поспешно начал снимать с себя кафтан:

   - Господин, прости, но я не могу это носить.

  

   Мы выискали кафтан попроще, но Милко отказался и от него:

   - Нет, господин. Мне не по чину.

  

   И точно так же отверг ещё два.

  

   Я непритворно огорчился, а мой писарь тоже казался расстроенным, глядя на меня, но уступить не мог:

   - Господин, я не в том положении, чтобы носить такое.

  

   И вдруг мне подумалось: "Он совершенно прав!" И опять стало стыдно, но уже от мысли, что я мог предложить возлюбленному носить то, что сам носил при дворе Мехмеда, когда был султанским "мальчиком". Примеряя на этого юношу свои кафтаны, я как будто примерял на него и ту роль, которую играл при султане. Но разве такую роль я уготовил своему возлюбленному? Мой возлюбленный не в том положении. Да. Верно. Пусть Милко когда-то говорил, что готов мне "служить для утех", то есть делать то, что я делал для султана, но я уже решил, что этот юноша заслуживает гораздо большего. И как же я мог после этого пытаться нарядить его в одежду своей прошлой жизни! Её следовало не дарить, а сжечь! Чтобы и следа не осталось!

  

   - А если я велю пригласить портного, и он сошьёт тебе кафтаны из той ткани, которую сам выберешь? - осторожно спросил я. - Это будешь носить?

  

   Милко согласился неожиданно легко: улыбнулся и кивнул.

  

   * * *

  

   Когда я десять лет назад взялся воспитывать малолетних крестьянских детей, то не думал, насколько быстро они могут вырасти. Когда те дети поселились в моём дворце, большинству из них не исполнилось и семи, поэтому я привык считать их маленькими, и для меня стало полнейшей неожиданностью, когда один из дворцовых стражей вдруг обратился ко мне с просьбой.

  

   Наверное, удивляться не следовало, ведь в Румынии осень - время свадеб, и всё же в те осенние дни я оказался удивлён, когда страж, стоя в карауле возле дверей и сжимая алебарду, вдруг сделался не охранником, а просителем.

  

   Я проходил мимо в сопровождении нескольких слуг, как вдруг этот человек, только что смотревший прямо перед собой невидящим взглядом, повернулся ко мне, упал на колено, так что лезвие алебарды почти коснулась пола, и после недолгого предисловия попросил:

   - Государь, отдай мне в жёны свою старшую воспитанницу. Провинностей за мной не замечено, поэтому ты можешь быть уверен, что отдаёшь её человеку достойному. И имущество некоторое у меня имеется, поэтому, если ты согласишься, она выйдет замуж не за нищего.

   - Про которую из моих воспитанниц ты говоришь?

   - Про Зое, государь.

  

   Ей к тому времени уже исполнилось семнадцать. А ведь я помнил её семилетней девочкой, которая задавала мне вопросы о том, можно ли упросить султана вернуть ей родителей. И вот мне самому пришлось выступать в роли её отца.

  

   Именно поэтому я жениху сразу согласия не дал, а затем мы с женой выясняли, согласна ли невеста, и думали на счёт приданого.

  

   В итоге была назначена дата свадьбы, но ещё до этого времени ко мне, держась за руки, пришла новая пара: Крин и Виорика. Когда я много лет назад привёз их во дворец, это были совсем крохи, увлечённо слушавшие мои "сказки" о турецкой жизни, которые я рассказывал. А теперь Крину было шестнадцать, а Виорике - пятнадцать. И они тоже попросили разрешить им пожениться.

  

   Я ответил, что нужно подождать два года, и если они не передумают, то венчание состоится, а я помогу им обустроиться, ведь покидать дворец они не собирались, хотели остаться в числе челяди.

  

   И опять нам с женой пришлось думать на счёт приданого, и не только для них, но также для тех, кто придёт после них, ведь стало совершенно ясно, что будут ещё свадьбы - если не в этом году, так в следующем.

  

   А затем на меня свалилась другая нежданная напасть. В воскресенье, когда я во главе домочадцев и слуг выходил из дворцового храма после обедни, ко мне подошла Рица, моя дочь и, потянув за рукав, сказала, что ей нужно поговорить со мной.

  

   Я нисколько не насторожился, полагая, что от девятилетней дочери можно не ждать подвоха, а она, дойдя вместе со мной до хоромины и поднявшись в мои покои, начала разговор издалека:

   - Отец, а Миху ведь хорошо тебе служит?

   - Да, хорошо.

   - А если он и дальше будет тебе хорошо служить, ты можешь сделать его боярином?

   - Боярство жалуют за особые заслуги, - ответил я, садясь в резное кресло.

  

   Рица меж тем встала сбоку, положила ладони на резной подлокотник и, заглядывая мне в глаза, спросила:

   - За какие?

   - Ну, к примеру, за спасение государя.

  

   Рица оживилась:

   - А помнишь, как он заметил, что твой конь захромал? Ты собирался на охоту, и тебе вывели коня, который совсем чуть-чуть припадал на правую переднюю ногу. Никто не заметил, а Миху заметил. А если бы ты сел на этого коня, с тобой могло случиться плохое.