Счастье со вкусом полыни

Посреди ночи в ямском селении Глухово поднялась суета.

В каждый дом стучали люди из Соли Камской, кричали: все на сход. Заспанные ямщики – в домашних рубахах, криво натянутых портах, со всклокоченными волосами – потянулись к дому старшего, Никифора Крапивы.

– Супротив государева человека учинено было бесчинство. Велено разыскать преступника и привезти в Соль Камскую. – Высокий тучный пристав перевел дыхание, и Крапива не преминул воспользоваться заминкой:

– Что такого страшного учинил-то?

– Не вашего ума дела.

– Как так? Я над ними старший, надобно сказать.

– Государев человек тот сам на рожон лез, пакости говорил не смолкая, – нахально закричал рыжеволосый крепкий мужик.

– Ефим Клещи, ты, что ль, учудил? – покрутил плешивой головой Крапива. – Эх, дурилка!

– Я, скрываться не буду.

– Сознаешься в учиненном злодеянии?

– Сознаюсь.

– Хватайте его! – кивнул двум тощим подручным пристав.

– Фимка, а чего ты с ним сделал-то? Скажи, не томи, – попросил один из ямщиков.

– Побил да в женское платье обрядил, – загоготал Фимка, и следом захохотали все ямщики, и даже Никифор улыбнулся. – Ничего худого не сделал. Оставил того крикуна посреди дороги, матом добрым обложил. Будет знать, как ямщикам…

– Замолкни, – рявкнул пристав и грубо толкнул его.

Хохот сразу стих, и каждый из собравшихся подумал: а чем грозит случившееся Фимке? Был он задирист, не лез за словом в карман, мог в лоб дать без промедления. За честность и силу уважали ямщики.

Некоторое время спустя в избе, что ютилась на взгорке, раздался громкий вопль:

– Фимка, да как же так?

До самого утра в окошке виден был свет от нескольких лучин, слышались женские рыдания и тонкий плач ребенка.

* * *

– Мамушка, ты все пироги из печи вытащила. И с ухватом битый час стоишь.

Аксинья подняла глаза на дочку, не понимая, о чем та говорит, чего хочет.

Нютка подошла к ней, обхватила руками, и Аксинья, вынырнув наконец из оцепенения, глубокого, точно омут, заметила, какой крепкой и высокой стала дочка – скоро ее перерастет, Степанова кровь… Споткнулась об имя. Окаянный, исцарапанный!

– Заболела? А?

И что ж дочка так печется о ней? Откуда недетская забота? Аксинья усмехнулась: неспроста Патрикевна ведет такие медовые разговоры. Ох, хитрюга!

– Здорова я пуще прежнего, дочка. Забот немало, мужиков полон дом, оттого и устала мамушка твоя.

– Ты про сестру свою старшую, про родичей из Устюга не рассказывала мне. А они такие… Митя столько знает!

– Если не рассказывала, значит, не было в том нужды, – оборвала дочку Аксинья. – Митя, может, и вправду человек затейливый, но лучше бы он поскорей уехал.

– Уехал? Да как же так! Неужели ты по родичам не скучала?

– Дочка, долгий и тягостный разговор. Много всего было.

– Так расскажи мне!

– Что прошлое ворошить? Было да прошло. А ты, Нюта, с Митей говори да о словах своих думай.

– Мамушка, он в гости меня звал. В Устюге ярмарка летняя, такая, что ох…

– Не пущу. Ярмарки в Соли Камской пышны да веселы. И того хватит.

Аксинья ушла и не взглянув на дочь. Знала она, что синие глаза сейчас гневно впиваются в материну спину. Отчего такая строгость?

Пора бы сесть и рассказать дочке обо всех ее бедах, о том, что происходило с ней за последние двадцать лет. Иль рано вываливать на дочку бадью с помоями? Еще пару лет обождать.

* * *

– Не мог ты батюшку убить, не мог… Тошка, нет, не может такого быть. – Анна, Рыжая Нюра, повторяла эти слова бесконечно, словно они, затверженные не одну дюжину раз, чудом могли обратиться в истину и возродить отца.

– Нюра, Нюра, ты слезы-то угомони. Сынок, на тебя глядючи, тоже сырость развел.

– А как? Я разом и без мужа, и без отца осталась… И ты, что с тобою-то будет? – Нюра вновь захлебывалась, рыдала, икала, Тошка неумело ее утешал.

Второй день гостевал он у сестрицы, воздавал хвалу странному обычаю ямщицкого поселения строить избы в некотором отдалении друг от друга и возводить высокие заборы. Ни в одной из окрестных деревушек его появление не осталось бы тайной: увидели, услышали, сунули любопытный нос. А здесь, в Глухово – глухом месте, он остерегался, за ограду не выходил, надеялся, что никто не прознал о его появлении. «Словно тать, разбойник, прячусь», – горестно думал он. Но сестрино горе вымыло из души всю жалость к себе, страх, ожидание расплаты. Он беспокоился за Нюру.

Бездействие угнетало Тошку: не жуткая история с отцом, оседлал бы сейчас коня да поехал в Соль Камскую, вызнал все что можно. А сейчас… Он томился от неизвестности.

– Если бы с батюшкой что случилось, за мной непременно послали бы. Я дочь родная, как не известить!

– Может, не успели, не подумали…

– Ага, и Таська твоя забыла про меня. – Анна даже попыталась улыбнуться.

– Моя?!

– Ой, мож, меня ударишь?

– Тьфу, пакостная ты девка!

– Не девка я, баба. Забыл? – Скоро они оба уже хохотали друг над другом. Когда они болтали так легко, озорно, как в детстве, обоим казалось, что они по-прежнему молоды, что жизнь их легка и беспечна.

– Что ж я хохочу-то? Как можно? – спохватилась Анна, но вместо того, чтобы вновь залиться слезами, захлопотала по хозяйству: горе горем, а обед сам не сготовится.