Счастье со вкусом полыни

– Степан, ты скажи… Сколько ж можно-то?

Лишь бы не разрыдалась.

– Ты послушай, что надумал… – Он начал разговор, что не сулил ничего хорошего.

И чем дальше говорил, тем задумчивей и печальней становилась та, что сцапала в маленький кулак его сердце.

* * *

Нюта видела, что в родном доме происходит что-то неладное.

Мать порой глядит так печально, словно знает худые вести, да только молчит. Отец всегда занят, редко сидит за общим столом, и Нютке редко достается его улыбка. Лукерья и Голуба смотрят друг на друга, да словно не видят.

– Малой, пойдем на горку?

Нютка встретила друга во дворе, где толклись казаки: кто-то чистил пищали, кто-то чинил сбрую, кто-то колол дрова. День выдался солнечным, ласковым. Хрустел под ногами свежий снег, кусал щеки морозец, но Нютке в теплой заячьей шубке, крытой синим сукном, его нечего бояться.

– Мне сапоги велено почистить отцу твоему и Голубе. К служилым сходить, одежу забрать…

– Я замолвлю за тебя словечко, отец не разгневается.

Малой кивнул, и ребята вприпрыжку побежали к конюшне. Холм, где летом росла лебеда, превратился в горку. Невысокая, покрытая укатанным синеватым снегом, она манила детвору.

Снег лез за шиворот, под Нюткину юбку, мочил чулки, оседал на темных косах, и Нютка бесконечно смеялась, а Малой краснел и смущался, когда она предложила кататься, прицепившись друг к другу, – в Еловой все так делали. Слишком медленно ползли с горки, Нюткины юбки путались, Малой поправлял ее подол, и они уже вдвоем громко смеялись.

– Дочь! – От окрика подскочили оба, Нютка чуть не упала, покатились каблуки новых желтых сапожек.

– Я… мы тут с горки…

– Да не слепой, вижу. Малому дано поручение, а ты забаву нашла. Матери помочь не хочешь? – Отец глядел на нее с таким гневом, словно Нютка совершила что-то жуткое.

Она не могла разобрать, что сделала не так.

– Хозяин, прости. – Малой склонился так низко, что серый колпак упал с его стриженой головы. Он даже не поднимал колпак, так и стоял перед хозяином. Нютка хотела крикнуть: «Не бойся ты его! Разогни спину». И не посмела.

– Батюшка, я… Я виновата, потащила Малого на горку.

Отец возвышался над ней, крупный, страшный, в длинном кафтане на меху. И смотрел на дочь, как на шелудивую собачонку.

– В следующий раз сначала думай, потом делай. – Она вздрогнула, слова – точно голые ветки ивы. – Малой, чего ждешь?

Парнишка поклонился еще раз, подобрал серый колпак, побежал прочь быстро, будто волки гнались за ним. Нютка медленно пошла вслед за ним, но разговор отец не закончил.

– На днях поеду к воеводе, и ты со мной. Дочка его увидеть тебя хочет.

– Меня?! Да она… она… – Нютка пыталась найти слова, чтобы рассказать о том унижении, что пережила она в доме воеводы. – Поганка настоящая!

– Поганка иль нет… – Голос отца дрогнул, Нютка подняла глаза в надежде увидеть на его лице улыбку. – Но от таких приглашений грех отказываться. Ты строгановского корня, тебе надобно с такими людьми общаться, а не с холопом по горке елозить.

Да, кажется, отец разъярился не на шутку. Нютка сказала бы, что с холопами-то куда лучше, чем со знатными да разряженными. От тех чего ожидать, неведомо. Что не дочь она – воспитанница, от какого корня неведомо, сам сказал воеводе. Но прикусила губу и пошла к матери – за новыми наставлениями.

* * *

Ефим таращился на голую стену, потемневшую от времени и сырости. Не меньше месяца провел он здесь, и каждый день – за год.

Целовальник, сивый черт, испробовал все. Пытал огнем – под рубахой и сейчас гнили и мокли куски плоти. Пытал водой – и Фимка захлебывался, умирал и возвращался вновь к проклятой жизни. Заслал длинного дьяка, чтобы тот лаской да посулами выманил признание.

Не на того напали!

И тонул, и горел, и в сече бился, и с жизнью прощался. Ни слова не скажет, пусть хоть кожу живьем сдерут. Так Ефим повторял себе изо дня в день, пел похабные песни, материл целовальника, славил царя-батюшку и бесконечно скучал по жене и сыну.

Заскрежетал засов – наступил самый долгожданный миг. Кормили в остроге скудно. Каша походила на человечьи испражнения, в похлебке дохли мыши, хлеб замешивали на углях, да только брюхо требовало еды и поглощало все, что давал жадный воевода.

– Радуйся, рыжий, – хохотнул стражник, поставил на доску, служившую столом, миску и высокую кринку.

Ефим заглянул в миску и подумал, что от боли, холода и одиночества свихнулся. Два ломтя ржаного мягкого хлеба, гора ячменя, квашеная капуста и соленые грузди… Он заглянул в кринку и увидал что-то белое, понюхал и вытаращил глаза: простокваша, жирная, деревенская.

– Это как? – Он поглядел на стражника, что глумливо наблюдал за ним.

Ефим набросился на еду, боясь, что случилась ошибка и вкусное варево унесут.

– Велели кормить тебя как на убой.

– Казнь скоро? – Ефим жевал, глотал и даже не хотел думать о будущем.

– Неведомо. – Стражник перешел на шепот. – Велели тебе передать: что можно, сделают. И зачем ты кому нужен? Рыжий да наглющий. – Загоготал от души.

– Работы у тебя нет? Иди отсюда, – велел Ефим.

* * *