Счастье со вкусом полыни

Допросы огнем, при мысли о которых она покрывалась потом, могли обратить Ефима, резкого, смелого, в слабое существо. Изувеченные, израненные, сгнившие, что молили о смерти, – из острога часто выпускала лишь смерть.

Заговорит Фимка – с волей прощаться… Она обнимала и ласкала дочь, проводила с Игнашкой много времени, пытаясь впихнуть в его голову вереницы простых слов, вела долгие беседы с Еремеевной и Дуней. И боялась одиночества.

* * *

– Ты надеяться-то брось… Никто на помощь тебе не придет.

Губной целовальник глядел на Ефима с бешенством, точно тот насильничал над его женой или погубил сына.

Злой мужичонка.

Ефим попытался улыбнуться, но губы сводило судорогой. Здесь не до улыбок.

– Ишь, весело ему! Ноги мне целовать надобно, слезно молить… Герка, добавь ему!

Ефим видел, как палач, тощий негораздок, поджег смоляной факел, точно имел дело с дровами, поднес к голой его груди, почувствовал, как запахло горелым мясом и волосом, увидел, как в глазах палача мелькнуло сочувствие, успел подивиться нежданному свойству палачьей натуры еще до того, как пришла огненная, яростная боль и в глазах потемнело.

Холодное, мокрое облегчение накрыло его голову. Ефим пришел в себя. Зыбкое радостное мгновение не помнил, где он и что он. Оглядев темную клетушку, зарычал, словно пес, над коим издеваются. Палач окатил его водой из кадушки и стоял теперь над ним, скрестив ручонки, ждал новых приказов.

– Говори, Ефим Клещи, что сделал с мужем сестры своей? Топором Антона зарубил? Сказывай! Тебе все одно – не жить. – Целовальник, крупный, толстый мужик с лысой головой и пегой бороденкой, сидел на лавке. Морда его была до омерзения довольной. – Ты еще и одной пытки огнем не пережил… По делу о татьбе могу пытать тебя трижды – аж шуба завернется, – захохотал он.

Палач хихикнул визгливо, поддерживая шутку целовальника, только в глазах веселья не сыскать. Ефим, пытаясь отвлечься от яростной, сокрушительной боли, что разгорелась опять, подумал: палач Герка здесь ненадолго. Знавал он таких, слабых, хилых не плотью – духом, что рыдали, убивши кого-то, жалели, мучились… Обычно в бою их убивали. Не чужие, так свои.

– Подлей водички-то, – попросил Ефим тихонько.

Палач плеснул из кадки, но окрик целовальника заставил его вздрогнуть и пролить драгоценные капли мимо, на земляной пол.

– Совсем рехнулся! Герка, ты еще раны его перевяжи да возьми домой… Ты чего? Уйди с глаз моих!

Палач поклонился, стянул кожаный нагрудник, неловко пятясь, вышел из темного мрачного закутка, что в Солекамском остроге служил пыточной. Целовальник скривился: «Палачишка хилый», стянул со своих широких плеч кафтан доброго мышино-серого сукна и пристроил нагрудник на свои внушительные телеса.

– Какая честь тебе, Ефим Клещи… Замарать руки не боюсь. Чуешь, почему?

Он подошел к татю так близко, что Ефим учуял запах пота и кислую вонь изо рта. Увидел чирей под самым носом и клочки волос на ушах.

– Помню я нашу встречу, помню. Знаешь, сколько я тогда шел до города? Полночи. Заплутал, не туда пошел, вернулся… Аж душа замерзла. Бог вывел, как говорится.

– И меня выведет, – разлепил Фимка губы.

Знал, что немного осталось ему прожить на белом свете. Да не жалел ни о чем.

* * *

За последними волнениями Аксинья забыла про недомогания, утренняя тошнота ушла без следа. Дитя словно почуяло там, в утробе, что участь его решилась, что мать приняла этот нежданный дар, приняла, тревожась и ожидая слов Хозяина.

– Ты посиди, угомонись, – увещевала заботливая Еремеевна, подсовывала ей смачные куски рыбы, берегла, как могла.

Аксинья следовала ее советам. Отдавала должное послеобеденному сну, залеживаясь порой дольше обычного. Вместе с Нюткой готовила приданое. В две руки мастерили налавочники, завеси, вышивали утирки с таким рвением, словно дочке через пару месяцев замуж выходить. Нютка больше не говорила про жениха, терпеливо склонялась над шитьем, запевала детские песенки. Аксинья молилась: пусть синеглазая дочь не скоро покинет отцов дом.

– Матушка, слуги говорили. Я случайно услыхала.

– О чем? – Аксинья невольно скосила взгляд на живот. Еще плоский, укрытый просторным сарафаном и шушуном, он таил в себе то ли надежду, то ли угрозу. А ежели дочка поймет?

– Фимка в остроге. Он наглый, злой, никогда не нравился мне. Только Анну Рыжую жалко, без мужа останется… Отец поможет Фимке, да?

Ах, наивная дочка! Еще верит, что есть сила, способная все решить, принести покой и довольство. А сама Аксинья далеко ль ушла от нее?

Она рассказала дочери все что могла. Остаток вечера они провели в молчании. Иголки протыкали ткань, ложились ровные стежки, вырастали побеги и цветы, замысловатые узоры, оберегающие дом и его обитателей.

Все женщины, что обитали в хоромах, этим вечером молились вместе. За здоровье путников Степана Строганова, Пантелеймона Голубы, их людей. За благополучие и здоровье Государя, патриарха Филарета и инокини Марфы.