Счастье со вкусом полыни

Анна шумно дивилась чудному убранству: «Ой, глядь какие чудища! А тут что за диво?» Антошка ходил вслед за ней, крутил медной головенкой и пытался оторвать тряпицы, прикрывающие стены. Лукерья же молча подошла к столу и принялась раскладывать по мискам варево.

– А ты что молчишь? Столько дивного, – забиячила Анна.

– Не по нраву мне здесь, – ответила Лукерья, и разговор иссяк.

Насытившись, все разошлись по отведенным покоям. Аксинья с усталым вздохом упала на широкое ложе, вытянула опухшие ноги, невольно вспоминая, как наслаждалась летом мягкостью белого меха. Да, любая сласть оставляет оскомину. Их со Степаном блудодейство сейчас тихо ворочалось в животе.

Всякое чадо баба переживает по-своему. Нютка не причиняла ей хлопот, Аксинья и с большим пузом скребла полы, носила ведра и не думала беречь себя. Нынешнее дитя давалось тяжело. Всякий день ощущала слабость, двигалась медленней обычного и злилась от своей нерасторопности, привыкнув к иному. Порой, в предрассветные часы, сердце ее сжималось. Умрет родами – и оставит дочку полусиротой. Она пила отвары, искала успокоения в молитвах и рукоделии, но от черных мыслей не избавиться.

Аксинья задремала, закутавшись в меховое одеяло, и Степанов дом пел ей сладкие песни, тихонько поскрипывал, шуршал, и сестрицы его, сосны, скрипели в лад.

Вопль разрушил чары, и Аксинья заметалась в темноте. Долго искала шандал, зажгла свечу и отправилась на поиски крикуньи.

– Она… она… там! – Анна прижимала к себе сына и показывала куда-то в темное сплетение сеней, теплых и холодных.

На свет вышла та, что испугала молодуху, и Аксинья насилу сдержала вскрик.

* * *

Природа иль людская ненависть сотворила подобное, они разгадать не могли. Сгорбленный стан, лохматые брови и взгляд исподлобья – неизвестная казалась старухой, хотя, приглядевшись, Аксинья решила, что они ровесницы.

Горбунья встретилась в темных сенях с Анной Рыжей, когда та пошла за теплой водицей. Не попытавшись успокоить молодуху, объяснить загадочное свое появление, она прошла мимо, точно не слышала воплей.

– Ты откуда взялась здесь?

– Кто ты? Служанка?

Аксинья и Анна без толку задавали вопросы. И силились понять: откуда в пустом доме взялась баба?

– Может, отправить ее восвояси? Вдруг что задумала? – предложила Лукерья.

Горбунья не отвечала, только расправляла истрепанный подол. Ее оставили в доме, в клетушке с тощим тюфяком – где, по видимости, она спала и прошлой ночью.

Утром Третьяк объяснил появление загадочной горбуньи. Степан поручил ему найти добрую, проверенную, неболтливую повитуху. И лучшего варианта было не найти. В Соли Камской поговаривали, что горбунью наказали бесы за своеволие и гордыню, сломали ей спину и отрезали язык.

– Люди всякое мелют – не переслушать, – хмыкнула Аксинья. А Третьяк разошелся не на шутку, рассказывая о злоключениях Горбуньи – так и звали ее, не удосужившись выяснить имя.

– Ежели все говорят – значит, правда, – сказала Лукерья. Она внимала Третьяку, точно речи его имели цену.

– И зачем же повитуху с дурной славой ко мне привел? – спросила Аксинья серьезно, в гортани утаив бабий смех.

– Так я что решил, – ухмыльнулся мужик, без утайки глядя на Аксиньин живот, что нахально выпирал под широкой душегреей. – Две… – он закашлял какое-то пакостное слово, – общий язык всегда найдут.

– По бабьим делам ты мастер, – ответила Аксинья.

Больше к тому не возвращались.

Горбунья оказалась кроткой, работящей, все понимала, да только не говорила. Аксинья ведала: порой рождается дитя с таким недугом, и спасения не сыскать.

* * *

Рождество 1617 года выдалось тягостным и мрачным. Ляшеский царевич Владислав без боя взял Дорогобуж. Воевода, прельщенный его грамоткой, открыл ворота лжецарю московскому[90], презрел клятву Михаилу Федоровичу. Сдалась ворогу и Вязьма. Воры атамана Лисовского, точно бесы, носились по западной окраине, захватили Мещовск и Козельск.

Тревога пошла по земле русской. Твердили старики: Господи, помоги, опять Смута идет. И самозванцы огнем и мечом терзают Отчизну. Ревели бабы. Сам Государь, сказывали, в начале осени заперся в покоях с боярами и думу великую держал.

– Ты рожу-то не криви. – Отец взял резкий тон. Степан знал за ним привычку: ежели так говорит, переживает за исход дела. – В обозе, мож, спасение государства и царя… И выгода наша, – продолжил, точно боялся, что сын заподозрит его в излишней заботе о земле русской, – будет в том. И аглицкий король, и шах персидский помогли деньгами. А мы что ж, всегда готовы услужить.

Отец долго разглагольствовал о важности груза, который Степану надлежало доставить в Москву, о будущности государства российского, о жадности и вероломстве ляхов. От дел государственных он перешел к делам семейным, и сын вновь слышал одно и то же.