Счастье со вкусом полыни

Горбунья закивала головой, ее полуседые волосы выбились из-под темного платка. Аксинья, повинуясь внезапному порыву, подошла к ней и протянула руки, чтобы обнять ту, которой повезло куда меньше. Горбунья подняла глаза – зеленые, словно тина в речном затоне. Она потянулась уже к Аксинье, неодолимая сила притягивала подобное к подобному. Но… Горбунья издала резкий звук – всхлип? – и выбежала из комнаты. Душегрея обтянула горб, движения были неловкими и порывистыми.

– Разревелась баба, – сказала Анна очевидное.

6. Обоз

После Рождества Степан Строганов с верными людьми выехал из Сольвычегодска в далекий стольный град. Подвода в двадцать саней с основательной поклажей растянулась на добрых пятьдесят верст.

В лихие времена везти богатства через всю Россию – тяжкое бремя, и Степан не ведал отдыха. На белоснежном жеребце носился он из одного конца в другой, строжил казачков, отправлял дозорных, чтобы разведали, нет ли разбойников на дороге. Строгановские служилые, проверенные десятками походов, съевшие пуд соли и пуд пороха, казались надежней железа. Да только и его ржа берет.

Голуба, правая рука – Степан ухмыльнулся и глянул на пустой рукав – плелся в хвосте обоза на смирном жеребце. Он не носился, точно подгоняемый бесами, от одних саней к другим, не сыпал шутками, не хохотал, не подкидывал шапку… Ходили по деревням сказы, Степан о том слыхивал, что детей лешие меняют, подсовывают вместо них своих лешачат. И Степану казалось, что друга подменили вороги.

– Пантюха! – гаркнул ему в ухо, и Голуба вздрогнул, точно сенная девка.

Подменили, как есть!

– Степан, что озоруешь-то?

– Лучше озоровать, чем тоску в душе месить. Друг, подними нос.

Голуба улыбнулся, блеснув дырой меж зубами, что становилась шире год от года. Степану сказали бы, что друг его скоро станет тихим и смурным стариком, не поверил.

– С Москвы вернемся – и довольно мне, – точно услышал его думы Голуба.

– Чего ж довольно?

– Всего. – Голуба отпустил узду и показал на сани, вытянувшиеся вереницей, чахлые деревца и серую хмурь небес.

– П-ц-ц-ц. – Степан выдохнул воздух, и жеребец понесся вперед. Худо придется без Голубы, да каждому своя мера жизни и работы.

Ежели бы отец вздумал убрать из семейного дела иль хвороба пришла, украла силы, Степан лучше б утонул в Каме. Пусть схоронят за церковной оградой на радость чертям![91] Приклеить зад к лавке, целыми днями орехи щелкать да грамотки ворошить – для мужика поганая участь.

* * *

До Великого Устюга – день пути. К вечеру обоз ехал по окраинной улочке, будоража псов и городских зевак. Не зря Степан выручил по весне Митрофана Селезнева, родича Аксиньи. Теперь ожидал теплой постели и сытного ужина для себя и людей своих.

Первый же мужик указал, как доехать до большого каменного дома Селезнева, торгового гостя. Степан оценил новые ворота, огромный двор с высокими амбарами и прочими дворовыми постройками, расписное крыльцо. Слуга поклонился ему, углядев кафтан, подбитый бобром, – такому попробуй не поклонись.

– Сын мой по делам уехал. – Дородная баба качнула голову в вычурном кокошнике. Каменья украшали ее без меры.

«Жаба, старуха, и притом злая, – сразу решил Степан, оглядев Аксиньину сестру. – И на мою Аксинью ничуть не похожа».

– В том великое огорчение, – отвечал степенно. – Мне с людьми бы переночевать. Много не надо – сарай или сенник да миску каши.

Баба ничего не отвечала. Крысиные глазки обшаривали Степана, точно за пазухой прятал он бутыль с ядом.

– Василиса Васильевна, он опять стонет. – Юркая молодуха подскочила к бабе, но, увидав гостя, охнула и с испугом покосилась на хозяйку. «Попадет служанке», – решил Степан. Кто стонет, его вовсе не беспокоило, как и судьба молодухи.

– А сколько с тобою людей? Человек пять разместим, не боле. Дом мал, да и своих ртов хватает.

Степан поклонился и ушел из негостеприимного дома, поминая худым словом Василису Васильевну и ее болтливого сына Митрофана.

* * *

Постоялые дворы – жидкая похлебка, клопы и блохи. С недавних пор Степан разнежился, обзавелся тонкой кожей и теперь ворочался, не мог уснуть, проклинал постельных гадов.

Голуба храпел на соседней лавке, Хмур спал тихо, точно младенец. Степан натянул порты и сапоги, накинул кафтан на голую грудь и решил вдохнуть морозного воздуха: авось сон нагонит.

Двор и средь ночи наполнен был звуками. Лай, ржание лошадей, шутки подвыпивших служилых, смех непотребных девок в кабаке. Степан оперся о стену, вспомнил о брюхатой Аксинье и сыне, что совсем скоро должен был вылезти на божий свет. Думы размягчали сердце, ослабляли плоть, и Степан усилием воли отогнал их. Надобно мыслить, как сберечь доверенный отцом груз, как без препятствий доехать в Москву. О прочем еще позаботится.

Просмоленные факелы у входа в постоялый двор разгоняли тьму. Степан почуял, как просится наружу свекольный квас, развязал порты и радостно излил багряное на белый снег. Он поправил порты, запахнул кафтан – ночной морозец добрался до груди.