Счастье со вкусом полыни

Какой-то шорох одесную[92] насторожил его. Да кто мог копошиться за углом? Пьяница, пес или ветер… Но осторожность, выработанная за годы странствий, увела его влево, подальше от неведомого шороха. И вовремя! Что-то мощное, быстрое проскочило мимо.

Крупный мужик обрушил дубину на то место, где только что была Степанова голова. И хоть увечная десница не могла отплатить должным образом, ноги не потеряли способности пинать и увечить, а шуя – выдавливать глаза и ломать нос.

– Кто велел? Говори, кто? – повторял он и вкручивал каблук в мягкий зад, но детина только хрипел, скулил и пытался заползти под крыльцо.

Трое служилых еле оттащили Строганова от разбойника. Кто приказал напасть на старшего сына властителя пермских земель, выяснить так и не удалось. Степан заснул сразу – успел лишь сжать в кулаке льняной мешочек с кореньями и поблагодарить ведьму за ее заботу. Без оберега, волшебных кореньев, дарованных Аксиньей, не детина бы сейчас лежал изувеченным и побитым… Не детина, а Степан.

* * *

Недалеко от Шуйского Яма обозу пришлось туго.

Выпал рыхлый, ноздреватый снег, и пришло нежданное и пакостное тепло. Кони увязали в снегу, с усилием хрипели, вытаскивая из белых ловушек сани с богатым грузом. Казачки` сновали вперед-назад, жеребцы под седлами были куда поворотливее и словно насмешничали над тягловыми собратьями.

– Ежели нападет кто… Ох, голуба, – присвистнул друг, и Степан поглядел на него так, что он умолк на полуслове. А культя начала чесаться, точно грызли блохи. Не к добру.

Строганов ехал ровнехонько посередине обоза, с ним шаг в шаг один из молодых казачков. Голуба увяз где-то в конце, остальные сновали меж саней. И, как это бывает в пути, Степан ехал и в сливающейся с небом белой пелене видел не дорогу, которой ни конца ни края, не деревья и кусты в белых кафтанах, а женскую мягкую кожу, ноги, стыдливо сведенные в коленях. Не рябину на ветках – пунцовые губы и навершие груди.

«Эх, ведьма, и здесь не отпускает», – пробормотал, снял шапку и тряхнул ею что было мочи. И мысли шалые увести, и снег счистить. Шуя иногда подводила – и шапка полетела под ноги скакуну.

– Едрит тебя!

Строганов остановил коня и с трудом нащупал в белой мгле заветную шапку с зашитым платком. И это ничтожное действо его спасло.

Откуда-то из метели налетело что-то враждебное с воплем: «Грись!»[93], размахивая саблями.

Как ни готовься к нападению, как ни чувствуй, что в любой миг спокойствие может обратиться в сечу, рука деревенеет и не выхватывает вовремя саблю, чтобы защитить от врага. Но Степан поднял бесполезную, увечную десницу, качнул раздраженно…

Он, спешенный, лучше видел напавших, что тонули в снежном вихре. Не упустить случай!

Шуя, ловкая, сноровистая, перерезала жилы на передних ногах лошади. Та жалобно заржала… Сабля резала что-то дальше, закричал человек, а Степан, словно окунувшись в молодые годы, издал громкий клич. И услышал, что на помощь ему стекаются казачки.

Так чудом один безрукий одолел шестирукого ворога. На обоз напали трое литовцев, видно, отбившихся от большого, уничтоженного ярославским воеводой отряда. Они разглядели в белой пелене одинокие сани, решили поживиться и «нати кус хлеб», как жалостливо тянул самый молодой из них, безбожно коверкая слова.

– Что ж язык не выучили? За годы, что вы здесь, на нашей земле, ошиваетесь, лучше нашего знать должны, – ухмыльнулся Степан.

– А я чуял, нападут, – вновь затянул песню старости Голуба.

– Что с ними делать-то? – спросил один из казачков.

Старший из нападавших глухо стонал – Степан или кто-то из товарищей рассек ему лицо от уха и до уха. Остальные что-то лопотали то ли на русском, то ли на невразумительном родном языке. И только злобили.

– Что с ними делать-то? Надобно дома у огня сидеть, а не приходить на нашу землю, – выкрикнул кто-то из казачков.

Строганов кивнул. Он расстегнул шубу, вытащил льняной мешочек со знахаркиными кореньями, прижал его к губам. Второй раз спасла его от неминуемой гибели.

Снег быстро соорудил саван над тремя мертвецами, а ветер прочел молитву на трескучем языке. Боле никто на отряд не нападал, до самой Москвы шли спокойно. А на Степана молодые глядели с уважением – ничто не ценится больше мужской удали.

7. Суть

Нютка стояла посреди двора и вдыхала свежий запах снега. Рождество всегда несло чудеса и забавы. Мать готовила что-то особое, дарила куклу-тряпичницу или свистульку, шила новый наряд.

А теперь… Бросила ее. Оставила перед Рождеством. Уехала, да с собой не позвала. Не надобна теперь Нюта, синеглазая дочь. А кто надобен?

Мать стала странной. Часто молчала, потом улыбалась своим мыслям, обхватывала двумя руками живот, гладила дочь по голове мимоходом, без прежней назойливости, говорила с ней реже прежнего. Нютка и не жаловалась: в большом доме и за его пределами столько всего, и опека матери стесняла ее… Не дитя уже.

Но оставить дочку одну?

Был шумный, веселый дом. А стал пустым.