Счастье в мгновении. Часть 3

— А вы хотели до этого рассказать о своих отношениях с моей мамой Милане и Анне? — Меня охватывает грусть вперемежку с отчаянием и сожалением, и злобой на всех из этой четверки, кроме Ника.

Согбенный под гнетом раскаяния, он пожимает плечами, затем добавляет:

— Долго думал, гадал, понимая, что больше так не могу. Я, честное слово, — выделяет голосом, — хотел, но опасался их потерять навсегда. И то, чего я устрашался, случилось. Я потерял их. Навсегда. — Слезы невольно капают на его сложенные на груди руки, что навевает на меня печаль. — И с той поры я не прожил спокойно ни дня, постигая всю горечь бытия. И досель я влачу за собой горькие сожаления, мучительные угрызения совести… Мой проступок так вторгся внутрь, что провалился на дно моей души и грызёт меня каждую секунду жизни. И терзает… терзает… Запомнилось мне безмолвие, которое было в комнатах. Когда живешь один, то при каждом звуке вздрагиваешь до глубины сердца, и думаешь: «Они приехали? Они вернулись? Дочурка, ты пришла?» А это всего лишь игрун-ветер, пробирающийся через замочную скважину. — И шепчет глухим голосом, выдававшим истину: — И когда я говорил в пустом доме, то мне никто не отвечал, ничьи уши не внемли мне, я по-настоящему узрел крушение своей жизни…

Любовная болезнь, созревавшая столько лет, снова разразилась с необычайной силой. Эта женщина пробудила в нём глубокие, давно забытые чувства. Не забыть те ощущения, когда душа воспаряет под усиленные движения сердца.

Любовь, носимая в сердцах, оживает мгновенно, лицезря любимое очертание. И независимо от силы воли, одно прикосновение глазами к дорогой любви способно невозвратимо тронуть. И даже под зарево молний, под извержением вулкана в душе все равно будут петь ласточки на заре.

Отверженный судьбою, точно под неукротимые ветра, в часы крушения, обездоленный от того, что делало его счастливым, отстраненный от гранитной семейной крепости, он карабкается по скале жизни, но живая рана, увенчанная мрачным покрывалом души, иссушает его силы.

Происходящее в настоящее время между мной и Миланой равноценно тому, что допустил Ник в свое время. Я, как и он, расплачиваюсь за свои ошибки.

Дедушка Миланы, Льюис, всегда говорил, что за обман придется платить своим трудом. И велика эта оплата. Часом позже или раньше она может взять с собой всё и нашу душу. А возвратить унесенный путь сложнее, чем построить новый. Кажется, я сам в плену у мыслей, и мне светит одно: расплата.

— Скажи я раньше обо всем, не было бы того, что есть…

Не оспоришь.

Ник, обращаясь к своему сердцу, разбудив потонувшие в забвении воспоминания, изрекает, что, как только он стал существовать один, — жизнью это не назовешь — то его опротивело всё. И мысль, чреватая опасностями, что спиртное разрешит все его проблемы, вбилась в него с мощной силой и принуждала дни и ночи, вплоть до многих лет, теребить его мозг, не давая разуму свободного прохода. Первые два года он не работал вовсе. Его уволили с прежней компании, и он круглосуточно подбадривал тело ядом, снижая развитие положительных эмоций и приходя к депрессии. Все часы, проведенные за просмотром фотоальбомов, уповая над мыслью, что в воротах дома увидит дочь и супругу, он проклинал себя, свою жизнь, свою судьбу. Он так и не смог приноровиться к жизни, лишенной дочери и жены.

На третий год изоляции в четырех стенах, оглянувшись вокруг себя, видя, какой хлам он устроил не только в доме, но и в своей душе, он твердо решил, что впредь бросит пить и продолжит карьеру в издательстве. Он занялся генеральной уборкой, вылил все хмельные напитки, вступил в сообщество анонимных алкоголиков, принимал лекарства, способствующие снижению в нем зависимостей. Зарекомендовав себя в разных фирмах, его вновь приняли на работу редактора художественных произведений.