Счастье в мгновении. Часть 3

Оказавшись рядом с дверным проемом, она, словно зачарованная чем-то, стоит уткнувшись в то, что держит в руках. Приподнявшись на локтях, замечаю взглядом тот самый платок, который мне предоставил Ник. Сердце падает вниз. Как я мог не убрать его с глаз? Не воспользовавшись им, я отдал Нику, но он посмел забыть его. Или это действие он сделал намеренно, чтобы взгляд Миланы упал на него, и она вспомнила о своем отце? Человеческое сознание такого, что в минуты эмоционального падения побуждает нас на самые дерзновенные поступки.

Я сглатываю, растерявшись, инстинктивно страшась, что она догадается о присутствии ее отца в этих стенах. В ее руках — его сердце.

Недоумевавшее движение ее бровей, дрожь в пальцах, удерживающих кусок полотна, повергает во мне внутренний смерч.

— Что-то не так? — осторожно спрашиваю я, сделав вид, что не осмысливаю ничего. Но только чувствую, что душа ее зажглась не стершимся воспоминанием.

— Я… — она продолжает осматривать его со всех сторон, — я увидела это и… — запинается, — а откуда он у тебя? — Указывает взглядом на платок.

Уловив частицу ее отчаянного дыхания, говорю первую мысль, образовавшуюся в голове:

— А-а, ты про платок… — чешу нервно подбородок, торопливо объясняясь, — я нашел его в комоде и подумал, что ты не будешь против, если я им воспользуюсь.

Чувственные струны ее сердца затрепетали, пробуждая в ней видение былого.

«Я допустил, чтобы она переживала. Черт возьми».

— Любимая, прости, что опечалил тебя, — досадую на себя.

— Ничего, — меланхолично молвит она, не убирая взгляда от него, и проводит пальцем по пчелке, вышиваемой ею когда-то. — Наверное, случайно забрала из Сиэтла, собирая вещи, когда мы с мамой переезжали в гостиницу, в тот день… — с явной горечью предполагает она и замолкает.

Из меня так и бьется вырваться фраза: «Отец так тебя любит, что носил столько времени детский платок у сердца».

Поглощенная мыслями, она взирает с отчаянием на произведение своих былых лет, от нитки до нитки припоминая, как создавала его.

— На уроке в школе, — рассказывает тусклым голосом, — в третьем классе, мы учились шитью. И, — чуть улыбается, — мне досталась эта озорная пчела, которую нужно было вышить крестом. — Она снова касается пальцами рисунка. — У папы был день рождения, и я преподнесла ему самодельный подарок. — Улыбка исчезает с ее губ. — Он положил его на свой рабочий стол, не посмотрев на него, буркнув короткое: «Спасибо». Ни капли радости не было на его лице. Я четко помню, как расстроилась, плакала… Мама успокаивала, говорила, что я ошибаюсь и папа счастлив такому подарку от меня, что даже в последующие дни брал с собой на работу, клал платок в карманчик на пиджаке, но… я не верила.

Ник не из тех, кто раскрывает свои чувства. И в ходе разговора с ним я уяснил, что он, оказывается, очень чувствителен и сентиментален. Милана и сейчас ошибается, однако я не могу ей именно в эту минуту рассказать всё, что узнал от него, как и то, что я вызвал его приехать в Мадрид. Он должен это сделать сам.

Я жду, когда она закончит, и не останавливаю её.

— Я всегда слишком многого ждала от отца, но… — грустит она, — зря. — Роясь в памяти, Милана спрашивает себя: — Стоит ли ожидать чего-то от человека, для которого я была лишней?

Как же она неправа.

— Ты никогда не была лишней для него! — опровергаю я, держа в памяти те секунды, когда отец с трогательной нежностью созерцал, не отрываясь, снимок дочери. — Он любит тебя и ждет с тобой встречи.

— С чего такая уверенность? — Милана поднимает на меня взгляд. — Ты же не знаешь моего отца.

Ныне я узнал его больше, чем она.

— Недавно ты призналась мне, что он поздравлял тебя с днем рождения… — вставляю я, чтобы не дать повода для подозрения.

— Джексон, — глубоко вздыхает она, — и что с этого? Помнит, но… я не нужна ему. Папе должно быть счастливо живется в этой свободе, которую мы предоставили ему с мамой. — Она так заблуждается. Если бы она его только увидела… то сразу поняла, как ему было тяжело все годы. — Может, он за это время уже и успел найти себе кого-нибудь, — рассуждает, по-прежнему упрекая его в содеянном.

Поколебавшись в том, чтобы спросить или не спросить висевший в воздухе вопрос, все же осторожно спрашиваю:

— Ты хотела бы, что он приехал?

Призадумавшись, теребя прядь у лица, дает ответ:

— Я не знаю.

— А если быть откровенным со мной сейчас?

Слежу за всеми ее движениями, показывающие, что гордость и обида на отца в ней не рассеялись, но инстинктивное желание увидеть его в ней заметит, даже слепой, по голосу, которым она произнесла слово «папа».

— Так что? — подвожу ее к ответу, которого не следует.

— Давай больше не будем об этом говорить, — говорит и уходит, кинув: — Я сяду работать с книгой, чтобы внести парочку изменений. Если завершу сегодня, то завтра можно подавать рукопись Николасу. Я просила у него дополнительное время, но думаю, оно и не понадобится мне. Я почти закончила!