Счастливая черкеска

— И знаете, кто её сделал былью? — с горькой усмешкой спросил Евгений Геннадьевич, Главный штурман, с которым успели мы подружиться и часто теперь бывали вместе. — Это мы с вами, да-да, не удивляйтесь: ещё недавно по мировым меркам, скажу я вам, довольно скверный был городишко. А расцвел теперь благодаря нашим челнокам — верней, «челночихам», которым мы с вами переплачиваем за гнилой турецкий текстиль.

Им бы детей рожать!

Таких же выносливых, как сами. Таких же бедовых и бесстрашных.

Но и они теперь — как в плену.

Раньше отбирали у нас красавиц-девчат кривою турецкой саблей, а отнимали их и возвращали домой острой казацкой шашкой. Но прошли времена булата, прошли. Злато нынче диктует законы чуть ли не всему белому свету…

И нам теперь с вами тоже. И — нам!

Навсегда уже?

Я всё поглядывал на батюшку, который уединился на носу: как одинокие в грозных своих решеньях князья. Как знающие, куда ведут моряков своих адмиралы: недаром ведь говорят, что тем от генералов они и отличаются, что те солдат посылаютв бой. Адмиралы матросов своих ведут.

Теплый воздух был почти неподвижен, но черная батюшкина легкая ряса начинала вдруг трепетать как флаг на ветру, и недлинная борода тоже обозначала почти неощутимый порыв.

Его неистощимая энергия не только мне была по душе — появление священника всеми встречалось радостной и дружелюбной улыбкой. Как-то сказал ему об этом, и он откликнулся живо:

— Это в других храмах и в других городах могут позволить себе лениться. Мне расслабляться нельзя. Я — в нашем Севастополе.

— Приходится туго, батюшка?

В голосе у него послышалась доверительная нотка:

— Настолько… иногда. Что братию приходится звать…

— Братию?

— Владеющую и ай-кидо…

— И?..

— И русской рукопашной, конечно.

— Рукопашной?

— Да, — ответил он с убежденностью, которая так влекла к нему. — Господь посылает мне верующих, крепких не только духом.

Почти на выходе из пролива бросился к нам, стоящим от него чуть поодаль, вытянул руку к правому берегу:

- Святая София, перекреститесь на неё! Крестились, глядели молча на проплывающие вдали очертания древнего храма, знакомые, казалось, не только по рисункам в старых книгах и фотографиям в новеньких путеводителях — ещё и по току в себе русской крови… Обширный купол с православным крестом и минареты по всем четырем углам…

А батюшка, перекрестившись ещё раз истово, воздел руки:

— Жди нас, Святая София, жди — мы ещё непременно вернёмся!

Как-то очень знакомо щипнуло глаза.

Вспомнил эту горькую песню, которую на рыдающем разрыве гармошки пели после победы просившие Христа ради инвалиды — «завей горе веревочкой»?

А немцы ж дошли до Ростова…

Идуть и конца не видать!

А русский мужик — из окопа с винтовкой:

«Попались, туды…»

Прости, Господи!..

Но — ведь попались же. Ещё как!

Правда, куда раньше нас от самой страшной войны оправились: нас никак она до сих пор не отпустит.

— Жди нас, София! — снова грозно прокричал севастопольский батюшка. — Жди!

Такая непреклонная вера слышалась в его искреннем голосе, что и на меня, никогда об этом дотоле не размышлявшего, словно просветление нашло: да ведь, и в самом деле, — предсказано ещё Иоанном Богословом! Не раз подтверждено другими пророками… Но, столько всякой чепухи помним словно таблицу умножения, а это главное знание, держим, выходит, на дальних задворках памяти?

Считается, «попущеним Божиим» Константинополь с древней Софиею отдан был туркам за грехи наши… Но с тех пор они только умножились. За что же возвращён будет?.. За бесконечное наше долготерпение и за страдания, которых никто не принял столько за историю свою, как Россия — за последнюю сотню лет? Или — по молитвам праведников, о которых знаем бесстыдно мало? Деланием тех, кто в отличие от самих нас не ведает сомнений, не знает устали?..

Но существует такая книжица, изданная в Москве в 1878 году: «Славная история Царьграда с пророчествами и предсказаниями прозорливых мужей и мудрецов о будущем бытии его». С давних пор очень хорошо известная туркам — существует!

Проходили уже Дарданеллы, когда на боковой мостик, где у приборов стояли наблюдатели да те вроде меня, кто их добротою — чтобы на чужие берега через мощные окуляры взглянуть — пользовались, вышел из капитанской рубки Владимир Львович Васюков, командир похода. Тронул меня за локоть, спросил дружески:

— Не прозеваете? Хотя бы обернуться в ту сторону. Километрах в тридцати от берега — то, что нынче осталось от древней Трои. Та самая воспетая Гомером Малая Азия.

На нем была синяя рубаха из хлопка с распахнутым воротом, буднично смотрелись на ней желтые, с черной звездочкой адмиральские погоны, да и тон у него был достаточно деловой, а на меня опять нахлынуло праздничное ощущение необычного: когда снова вдруг очень остро осознаёшь, что нету отдельно ни прошлого, ни настоящего, ни будущего — всё существует вместе, одно в другом, и лучший образ этого триединства, и в самом деле, — зерно, хранящее в себе все состояния сразу… но разве не подобны мы в этом смысле зерну?