Счастливая жизнь для осиротевших носочков

Если без подробностей, то мне регулярно делали уколы ниже пупка, чтобы моя фабрика по производству яйцеклеток работала в три смены. Я больше не могу видеть Долорес. Она ни в чем не виновата, но каждый раз при виде нее у меня внутри все сжимается. Низ моего живота покрыт багровыми пятнами, словно меня долго избивали – наверное, в наказание за то, что моя матка ни на что не годится. Меня раздуло, как воздушный шарик, лодыжки исчезли, пальцы распухли. Пришлось снять все кольца. «Это гормоны», – повторяет Долорес. Еще были анализы крови, УЗИ… в общем, стандартный набор. Руки у меня как у героиновой наркоманки со стажем, а гениталии загружены больше, чем шоссе в час пик.

Я настолько привыкла раздвигать ноги в гинекологическом кресле, что в понедельник сняла трусики, чтобы сдать анализ крови.

– Рефлекс, – устало сказала я медсестре.

– Главное, в метро так не делайте, – ответила Долорес тоном учительницы воскресной школы.

Мне следовало бы рассмеяться, но я ударилась в слезы. Надо сказать, сейчас я могу разрыдаться даже при виде солонки.

– Это гормоны, – сказала Долорес.

Сегодня утром мне сделали местную анестезию, чтобы извлечь ооциты.

– Это все равно что собирать спелые яблоки, – сказала Долорес.

Да, с той малюсенькой разницей, что во время сбора яблок во влагалище не суют километровую иглу. Как ты и сам, наверное, видишь, с каждым днем мне все труднее воспринимать юмор Долорес. Конечно, это гормоны. Но есть время болтать и время молча ждать, когда кошмар закончится. Я не была у косметолога уже полгода. Даже удивительно, что Долорес не опустила по этому поводу очередную глупую шуточку.

Во вторник врачи заморозили сперму Оливера (заметь, Брюс, для него этот процесс проходит немного проще и безболезненнее, чем для меня). «Никаких половых контактов в течение четырех дней», – велела Долорес, что даже хорошо: учитывая мое состояние, мне хочется заняться сексом не больше, чем выколоть себе глаз.

Это было вчера. С тех пор Долорес звонила трижды: вчера в 16:10, чтобы сказать, что у меня восемь жизнеспособных эмбрионов, сегодня в девять утра, чтобы сказать, что их количество сократилось до пяти, и, наконец, в восемь вечера, чтобы сказать, что выжили только три.

– Три – это немного, – добавила она с разочарованием в голосе.

Я извинилась за свою неспособность производить эмбрионы, бросила трубку и выплакала канистру слез.

Есть еще один важный момент, о котором следует рассказать и вспоминать потом в трудные времена: Оливер вел себя просто идеально. Молча держал меня за руку, обнимал тысячу раз (и это только за последние сорок восемь часов), ни разу не заглядывал мне между ног, всегда оставаясь на уровне головы, словно не происходит ничего особенного. Оливер тысячу раз сказал, что любит меня и что у него по карманам разложены носовые платки – на случай, если мне захочется поплакать. Он улыбался моим неуместным шуткам, но не шуткам Долорес. Когда мы вернулись из клиники, он достал из холодильника бутылку шампанского, после чего протянул мне фужер, одну сигарету «Мальборо Лайт» и зажигалку.

– Через два дня тебе нельзя будет ни пить, ни курить, – сказал он.

Я пригубила шампанское и затянулась сигаретой. Я очень боялась все испортить. Мы весь вечер просидели на диване в обнимку, влюбленные друг в друга, как в первый день.

* * *

«Далеко ли до океана?» – спросила я у Жана д’Эглемона де Монталемберга Храбрейшего, которого на самом деле зовут Томас (это мне рассказала его жена Гвиневра, она же Жаклин). Жан указал на тропинку, ведущую в лес, и объяснил, что если я пройду по ней два километра, то она выведет меня к океану. Небо было затянуто тучами, но мне и в голову не пришло взять зонтик. Я направилась в путь. Теперь я думаю, что нашла бы океан и без подсказки – по запаху соли, по крикам чаек, разносимых ветром, по песне волн, которая долетала до глубины леса.

К концу пути мне кажется, словно я выхожу из мрака на свет. Впереди Атлантический океан, взбудораженный глубокими течениями, похожими на разъяренного зверя, который скрывается под темными волнами и желает вырваться на свободу. Меня охватывают те же чувства, что в минивэне, но гораздо более сильные.

Машинально вытаскиваю из кармана телефон, чтобы проверить время. Раз уж я пропустила мозговой штурм, то должна успеть хотя бы на тимбилдинг. Телефон не подает признаков жизни. Аккумулятор сел. У меня нет часов, я больше не могу следить за временем. Несмотря на это, я чувствую, как с груди пропадает давящая тяжесть и воздух вдруг устремляется в легкие. Мне кажется, будто я впервые за много лет дышу по-настоящему. Я распускаю хвост, позволяя ветру спутывать мои длинные волосы. Прохожу немного вперед, слушаю шелест высокой травы, которая растет вдоль скал. Пляжа нет, только скалы, острые и черные, как уголь. Волны с грохотом накрывают их пеленой пены, а потом величаво отступают. Завороженно смотрю на бурлящие потоки возле моих ног, после которых между камнями остаются светлые ручейки.