Счастливчик

— Анджей! — крикнул Алойз еще раз, хотя знал, что никто не откликнется.

Он постоял еще какое-то время. Потом повернулся и начал спускаться в бездну, из которой только что выполз. На этот раз в нем уже не было ни страха, ни того сумасшедшего желания жить. Мысли отлетели от него, как осенью слетают с дерева листья. Алойз перелезал через препятствия, вглядываясь в пятна тени, пробирался вперед, напрямик, до конца. Он не чувствовал, как разодрал комбинезон об острый край железа, так что на теле осталась глубокая царапина. Алойз нес в себе другую боль: бледное лицо с удивленной улыбкой и угнетающую мысль о том, что все напрасно.

За грудой обломков под ящиком, стоящим торчком, он увидел Анджея. Алойз остановился. Места было достаточно для того, чтобы попытаться передвинуть ящик. Сделать это оказалось легче, чем он думал: ящик стоял опираясь на бетонный столб, его можно было немного приподнять и подложить под него несколько кирпичей. Медленно, боясь смотреть на Анджея, Алойз вытащил тело.

Все было так, как в тот раз, когда они вернулись к хате. Никто не мог им помочь, они сами должны были положить отца в сбитый из обструганных досок гроб. Алойз обмывал его лицо: он делал это с волнением и в то же время с надеждой, ведь это единственное, что он может сделать: отец покинет их, помня прикосновение сыновьих рук.

— Анджей, — шептал Алойз белыми губами, — я сделал все, что мог.

11

После того как машина «скорой помощи» выехала с фабрики, увозя куда-то Анджея — и вместе с ним его отца, — они на какое-то время еще остались в пустом коридоре, словно боялись выйти отсюда.

Моленда и директор стояли вместе со всеми. Жардецкий вытирал платком лицо, на котором не было пота, но в духоте и напряжении, царившем вокруг, ему это казалось естественным. Надо было что-то делать, он не мог стоять неподвижно. Это его самое обычное движение вывело их из оцепенения.

— А может, он остался бы жив, — спросил, обращаясь к самому себе, Мишталь, — если бы мы тогда не ушли…

Его слова взволновали людей. Брошенный камень летел в глубину колодца, они прислушивались, когда и каким эхом он отзовется; у каждого было свое мерило этой глубины, но сегодня никто не знал, не обрушилось ли там что-то внутри.

— Анджей был мертв, — произнес Алойз.

Он хотел сказать больше, объяснить им, что они ошибаются, думая, что чего-то не сделали. Это правда, они могли остаться. Но разве кто-нибудь обязан был туда лезть? И как? При мысли о том, что он сделал сам, у Алойза мурашки пробежали по коже. Он вовсе не считал себя лучше других. Сейчас, когда Алойз остыл, когда все уже было в прошлом, правда еще близком, но уже уходящем, только сейчас он начал думать о себе как о человеке, совершившем поступок, который трудно понять. Алойз даже не мог объяснить, зачем он это сделал: ради Анджея, ради самого себя или чтобы изгладить из памяти ту страшную картину? А может, чтобы представить отца иным, более чистым и светлым, не вызывающим страха и чувства вины?

— Был мертв, — сказал он еще раз, потом мысленно повторял эти два слова, страстно желая, чтобы все они поверили в них и, выйдя отсюда, не казнили себя, — ведь только он по-настоящему знал истинную цену и тяжесть угрызения совести. И еще одно: живые остаются в долгу перед умершими, но границы этого долга определять не следует, задавая себе такие вопросы, иначе потом человек надолго лишается сна.

— А мы живы, — проговорил Мишталь, словно отвечая Алойзу. — Почему один платит за всех? И что будет со стариком? Как он будет теперь жить?..

— Фабрика не даст ему погибнуть, — ответил директор.

Он вовсе не хотел сказать, что за смерть сына отец получит компенсацию. Но люди именно так его поняли; если даже за этими словами они видели нечто большее, чем платежную ведомость в окошке кассы, — картина была такой отчетливой, что она заслонила все.

— Это мы не дадим ему погибнуть! — громко сказал Мишталь. — А ведь кто-то виноват в том, что Анджей мертв.

И он с неприязнью посмотрел на директора.

Жардецкий глубоко вздохнул, потому что у него перехватило дыхание от одной мысли, что Квек подписывает ведомость, именно ту ведомость, по которой ему выплачивают за смерть сына.

— Здесь нет виновных, — сказал он. — Это несчастный случай. Молния могла попасть и в него. Или кран мог уронить балку.

— Всегда кто-нибудь виноват, — возразил Мишталь, не глядя на мастера. — Если ударит молния, то будут наказаны те, что берут деньги за громоотводы. А если человека убьет кран, то под суд идет крановщик.

Он поднял глаза и взглянул на лица своих друзей. В коридоре царил полумрак, пахло лизолом, было пусто. Эта группа людей со знакомыми лицами и неведомыми мыслями слушала его слова. Он говорил то, о чем думал уже давно. Что цистерны не должны были стоять так близко от фабрики и города. А это особенно заметно сейчас в свете яркого пламени, когда смерть стоит рядом с жизнью. Нельзя согласиться с тем, чтобы их соседство было как следы путников, идущих один за другим.