Счастливчик

Он даже не догадывался о существовании таких проблем на своем первом пленуме в Злочеве, когда принимал наследство от Белецкого. Правда, длинное гневное выступление Старика окончилось словами, в которых звучала искренняя вера в силу местного актива. Но все же заключительные слова первого секретаря воеводского комитета не уравновесили основного содержания его выступления. Ведь Белецкий же не работал в пустоте! Большинство людей, сидящих в зале заседания, подтвердило это угрюмым молчанием. Никто не выступил с обвинениями в адрес Белецкого, никто не бросил в него пресловутого камня, но и не было сказано ни одного слова в его защиту.

Несколько лет они работали с Белецким, жили с ним рядом, замечали каждый его шаг, знали слабые стороны секретаря и видели, как эти слабости толкали его каждый раз к новым действиям, которые потом отражались эхом многоязычной сплетни.

И как следствие — «слабость и инертность партийной работы», по определению Старика. В сложившейся ситуации никто не смог, а скорее, не захотел выступить против злоупотреблений Белецкого и его компании, раскритиковать, постараться встряхнуть эту группку все больше увязающих людей или хотя бы по-дружески сделать замечание. Не говоря уже о том, что проще всего было бы сообщить в воеводскую комиссию партийного контроля, — с горечью думал Михал.

Картина меняется. Михал отрывается от дороги, поднимается все выше. Под ним проплывает нагретое солнцем плато, он парит над ним, преследуя свою убегающую тень, темное пятно которой расплывается в глазах. А он, захлебывающийся от восторга полета, не видит, как меняется внизу рельеф земли, как перерезают ее овраги и реки, как открываются нежные глаза озер, колышутся зрелые хлеба, а от ветра и солнца их защищают леса с рыжими коврами опавшей хвои. Так он парит до той минуты, когда между склонами пологих холмов в широкой ложбине открывается перед ним городок. Да, это именно он, единственный в мире, оставшийся в памяти на всю жизнь, — город детства.

Их двое: тот, неподвижно висящий сейчас над землей, и девятнадцатилетний парень в зеленой рубашке, отирающий пот с загорелого лба в тот момент, когда он поднимается по главной улице городка, которая ведет к квадратной, вымощенной булыжниками площади, с водопроводной колонкой посредине и четырехугольником одноэтажных и двухэтажных домиков вокруг, между которыми втиснулось здание районного комитета, а в нем — комната Союза польской молодежи, где он работает уже месяц.

И когда тот, первый, садится за письменный стол, их уже меньше, чем два, но это еще не один человек. Никогда уже они не смогут полностью слиться в одно через многолетний барьер времени, о чем еще не знает парень в выцветшей на солнце зеленой рубашке, но в чем совершенно уверен мужчина с преждевременно поседевшими висками. Но и тот, второй, уже кое-что знает о жизни, он уже кое-что испытал, и у него наступил тот момент, когда человек начинает думать, задавать вопросы, сомневаться.

Вот он видит себя четырнадцатилетним, почти беловолосым подростком, сидящим перед столом секретаря районного комитета Польской рабочей партии. Задыхаясь от слез, он жалуется на мальчишек из Союза борьбы молодых[6], почти его ровесников, задавших ему основательную трепку. Но не это было самое главное, и даже не синяк под глазом величиной со сливу, а то, что он, Михась Горчин, хотел тоже ходить вместе с ними, выкрикивать их лозунги, петь песни и носить такой же красный галстук. Усталый, перегруженный работой человек понял его, отложил все свои дела и, подталкивая Михала перед собой, привел его в молодежный клуб, где произошло это «недоразумение».

— Слушайте, хлопцы, — сказал он ребятам, стоящим с виноватым видом вокруг них, — вот Михал, сын моего друга, с которым мы вместе скитались по свету в поисках работы. Вы должны заняться этим парнем, помочь ему, чтобы он был не хуже своего отца.

И когда, не ожидая ответа, он повернулся к ним спиной и вышел из зала, только на минуту воцарилось неловкое молчание, а потом Михала обступили тесным говорливым кругом, перекрикивая друг друга, похлопывали его по плечу и теребили за волосы. Он уже не чувствовал, как жжет подбитый глаз и саднит царапина на затылке, он ощущал только, как изнутри его греет удивительно приятная волна тепла. Горчин помнил это так же хорошо и пять лет спустя, когда за два месяца до получения аттестата зрелости ему вручили билет кандидата партии, и еще через два года, когда он всматривался в зал, заполненный похожими на этих ребят людьми, которые аплодировали его избранию на должность председателя районного правления Союза польской молодежи. Вспоминал он все это и в последующие годы по разным поводам, потому что то «недоразумение» стало поворотным моментом в его жизни, а все, за что бы он в дальнейшем ни брался, было подтверждением того выбора.