Счастливчик Лазарев

Но аккордеон!.. Студент-садовод играл искренне, чуточку наивно, но свежо, весело, отваживаясь даже импровизировать. Женьку опять укололо в сердце: в ушах зазвучали сладостные переборы Сашиной гитары. Ах, эта волшебница-гитара, вся исписанная автографами знаменитых людей! Была на ее деке подпись поэта, стихи которого Женька заучивала еще в школе. Может быть, Ольга бренькает сейчас на Сашиной гитаре, кокетничая и ломаясь… Той ночью Саша попросил ехать шофера на самой тихой скорости и всю длинную дорогу пел Женьке то, что никогда не исполнял для публики. Когда Саша спел недавно сочиненный им романс «Смейтесь, любимые тени» — светлый плач о мечте, которой не суждено сбыться, у Женьки заблестели слезы на глазах. Саша стер их расплющенным от струн пальцем и поцеловал ей руку. Настоящая музыка пьянила ее, Женька делалась шальной, почти невменяемой и, наверное, в это время походила на одну из крыс, которые бежали за флейтой андерсеновского музыканта.

— Все утро играет. Людям работать не скучно, — сказала мать про студента-музыканта.

Ах, мама, мамочка! Милая мамуля! Разве музыка от скуки? Музыка — это ураган, это ад и рай, сегодняшний цветной сон и горькая вчерашняя явь…

Но что взять с мамы, урожденной Коряковой из деревни Коряковки? Училась она семь лет, и неизвестно, кончила ли седьмой класс. Мама теперь — полковница, дама. Читает роман-газету и в беседе цитирует Есенина. Дурной тон, по ее мнению, быть толстой, и по совету женского журнала она рассыпает по полу спички и собирает их по одной. Жизнь у матери удалась, она гордится своим гнездом, мужем и детьми, особенно дочерью, отличницей и умницей, которая пойдет далеко. Куда, мамочка?

Отец рассказывал, как непросто было ему завоевать сердце самой красивой официантки столовой. Его, командира отделения, она предпочла всем другим претендентам, среди которых был даже ротный. Значит, в юности мама не лишена была проницательности, коли в младшем сержанте увидела будущего полковника. Отец давно в отставке, но семейство за ним, как за каменной стеной: папа — человек энергичный, деловой, современный.

Залаяла Юю, в передней легкие шаги отца.

— Эй, народ! Варя! Евгения! Спит? Как спит?! А ну, подъем, бесстыдница! Подайте мне ремень.

— Папа, не шуми, пожалуйста. Ты мне мешаешь спать.

— Что? Я ей мешаю! Второй час дня! И это моя дочь! Проклятье на мою седую голову! — Отец забегал по передней, Женька знала: сейчас он воздевает руки горе, изображая отчаяние. Отец — веселый человек, и голова у него ничуть не седая. Умница Юю заливалась звонким лаем: она любила, когда хозяин дурачится. — Взгляни, что творится под окошком. Полярный летчик привез саженцы, купил на свои деньги. Он решил подарить нашему околотку целую рощу. Слышите: рощу. Чтобы она шумела под окнами. Не перевелись, как видите, на земле русской поэты, романтики. Что скажешь, лежебока-скептик?

— Ничего, папа, не скажу.

Говорить ей и правда не хотелось, но взглянуть на человека, который дарит рощи, стоило. То студент, то полярный летчик… Женька распахнула окно. Затоптанную полянку между домами — собачий стадион: вечно там гуляли старушки с собаками было не узнать. Как по щучьему велению, всюду возникли куртинки березовые, липовые, зеленели лохматые, как медвежата, молодые кедры. Прямо под Женькиным окном разбросали руки-ветки кокетливые сосенки, под ними уже копилась тень, и даже слышался запах лесной смолы.

Пенсионеры, дети, женщины в брюках поливали, боронили, копали землю. И это Первого мая! Летчик был, видимо, неплохим организатором, если сумел вытащить из-за праздничных столов столько народу в помощь.

Полянку подмели, прибрали. Топорщились рогатые, еще нагие липки, кудрявилась сирень, в дальнем углу струилась тонкими стволами березовая рощица. Вот так бы и во всем: проснуться однажды, а в твоей жизни кем-то наведен порядок: подметено, прибрано, солнышко светит. Где же ты, волшебник-летчик, преобразовавший собачий стадион в рощу?

Посредине поляны полыхал на табуретке перламутром красавец-аккордеон. Семиклассница Верка, толстая девочка из соседнего подъезда, помогала закапывать деревце высокому парню в синей водолазке. Парень этот не студент, конечно: на широкоскулом спокойном лице его отпечаталось что-то профессионально летчицкое, полярное. Наваждение какое-то: и правда, что-то напоминало Женьке это лицо. Силясь припомнить, Женька хмурилась, пожимала плечами, но хоть убей — ничего определенного в памяти не возникало. С ней не раз такое бывало: до слез надо что-то вспомнить; казалось, вот сейчас оно само скажется, нужное слово, увидится то, что хочешь вспомнить, ан нет — все, как тень, ускользало, уплывало, рассеивалось…

Вдруг рыжий садовод поднял голову, они встретились глазами. Женька испуганно отшатнулась, вспомнила, что стоит в одной рубашке. Она задернула портьеры, а на улице, заглушая гомон праздничного дня, зазвучали «Фонарики» — напевно, чисто, необычайно радостно. И сразу Женьке расхотелось млеть в одиночестве, смаковать свои ревнивые страдания. Захотелось на волю, к людям, захотелось дохнуть ветром, солнышком, праздником.