Счастливое недоразумение

– Простите, мэм, это крайне неразумное предложение. Боюсь, даже неприличное. Но когда я с вами, я вынужден... я не знаю...

– Шад. – Осмелев, я касаюсь губами его рта, останавливая поток слов.

Это очень похоже на понукание лошади. С изумлением я осознаю, что он отвечает с большим пылом, поднимая меня к стенке денника. На этот раз Шад не жалуется ни на мой вес, ни на непристойность – от нетипичной неуверенности, с которой он вошел в конюшню, и следа не осталось.

– Здесь? – выдыхает он мне в ухо.

И действительно кажется, что до спальни многие мили. Неловкая возня с пуговицами, одеждой и...

– Просите, милорд. Овес.

У стойла, широко улыбаясь, стоит конюх с ведром в руке.

Кобыла, возбужденная его появлением и перспективой еды, тянется к нему. Конюх отпирает дверь и отталкивает кобылу, которая пытается сунуть морду в ведро. Мы с Шадом тем временем торопливо приводим себя в порядок. Я пытаюсь сдержать смех, хотя мое лицо наверняка такое же красное, как и у него.

– Она наверняка прожорливая, милорд, – комментирует конюх. – Но держу пари, с мягкой походкой.

Надеюсь, он говорит о лошади. Я пытаюсь не заржать, что совершенно не подобает леди.

Шад бормочет конюху что-то о том, что мы возвращаемся в дом, а я задерживаюсь потрепать кобылу по гладкой шее. Но она не обращает на меня внимания и энергично хрустит овсом. Выйдя во двор, я наступаю в ту же лужу, утопив вторую туфлю.

Шад снимает сюртук и накидывает нам на головы.

Слуги глазеют на наше плачевное состояние. Галстук Шада выбился, жилет застегнут кое-как. Что касается меня, то мои волосы торчат дыбом (я вижу свое отражение в медном горшке), один чулок болтается у лодыжки. Грязная вода течет с моих ног на каменные плиты.

– Через пару часов принесите шампанское и холодное мясо, – объявляет Шад. – Наверх. И устрицы, если они у нас есть.

– Наверх, милорд? – Просто удивительно, как Робертс сохраняет невозмутимый вид.

К счастью, в тот момент на кухне что-то выкипает, предотвращая непристойный смех остальных слуг. Все суетливо хватаются за швабры, стараясь не обжечься, и обвиняют друг друга в недосмотре.

– Горячей воды для миледи? – Уидерс, занятая утюгом, презрительно смотрит на нас обоих. – Я помогу леди переодеться к обеду.

– Нет! – рявкнул Шад. – Не нужно, Уидерс. Мы сами справимся. Вы свободны. Робертс, всем по лишней порции эля.

Избавившись от слуг, мы поднимаемся наверх. Это медленный подъем, поскольку мы то и дело останавливаемся поцеловаться и сказать какую-нибудь глупость.

– Мне нравятся... ваши волосы. – Он ерошит их одной рукой. А другой... Не будем об этом, но я боюсь, что от восторга свалюсь с лестницы.

– Мне ваши тоже нравятся. – Как смело, как необычно запустить руки в чьи-то волосы и чувствовать, как они пружинят под пальцами. Я не касалась чужих волос с тех пор, как мы с Энн экспериментировали с головными уборами и прическами, словно пара неумелых горничных. – Это всегда так в браке? У всех так?

Он целует меня, словно чтобы остановить поток моих слов. Я учусь распознавать его поцелуи, их разнообразие и скрытый смысл.

– Надеюсь, да, – говорит он, когда мы одолеваем лестницу, и он ногой распахивает дверь спальни.

Короче говоря, прежде чем забыть обо всем, кроме Шада, я вспоминаю, что скоро у нас с Энн будет возможность сравнить мужей.

На следующее утро я не слишком рада узнать, что Шад рано уехал завтракать с Бирсфордом, который поздно ночью вернулся в Лондон. Идет дождь, он шел всю ночь. Во время одной из получасовых передышек Шада (той, которая действительно длилась полчаса, поскольку мы сильно потворствовали друг другу) мы лежали в теплом гнезде постели и слушали шорох падающих капель. Прижавшись щекой к груди Шада, я слышала, как бьется его сердце.

– Миледи, внизу графиня Бирсфорд, – объявляет противная Уидерс, когда я заворачиваюсь в одеяло, чтобы еще немного поспать.

– Так рано?

Уидерс в ответ фыркает и снимает с одеяла устричную раковину.

Я вскакиваю с кровати, наспех умываюсь и надеваю халат. Наряжаться некогда, в такой безбожный час никто не заедет с визитом, кроме того, нам с Энн надо о многом поговорить.

Я бегу вниз в маленькую столовую, где с чашкой чая сидит Энн.

Она выглядит просто восхитительно в синем платье, в котором выходила замуж, и дерзкой шляпке, украшенной шелковыми цветами, которой я прежде не видела. Пара кремовых лайковых перчаток лежит на столе. Вздыхая, Энн разглаживает их.

Будь я настоящим циником, я бы подумала, что она позирует для картины «Молодая женщина, рассматривающая лайковые перчатки» (или фарфор, или скатерть), потому что у Энн настоящий дар являть собой совершенство. Никогда не поверишь, что по утрам ей досаждают те же мелочи, что и нам, простым смертным, например выскользнувший на пол кусок мыла или небрежно исполняющие свои обязанности горничные. Даже выходя из кареты, она ухитряется не запачкать изящные туфельки или подол платья.

Она настоящее чудо.

Энн поднимает глаза и видит в дверях меня, улыбающуюся совершенно неизящно.

Вскочив, она бросается ко мне.

Я наклоняюсь, шляпка Энн вминается мне в лицо (я несколько выше подруги).