Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском

— В ближайшее время ты лучше бы подумал о своем здоровье. Нельзя работать и днем и ночью. Мешки под глазами.

— Подумаю, подумаю... Всю дорогу буду думать.

Он выскочил на улицу. Туман немного рассеялся, но в десяти шагах трудно было различить фигуры прохожих. Ах, да, он обещал Фанни подумать о своем здоровье. Она любит назидать его, как младенца. К чему? Пора бы понять за столько лет, что это ни к чему. Тем более беспокоиться о здоровье. Друзья говорят: «С таким здоровьем ты проживешь сто лет». А у него дежурная фраза: «Сто лет без лекарств и еще пятьдесят с лекарствами». Если кому и надо подумать о своем здоровье, так это Феликсу. Издержался по казематам и ссылкам. Казематы... Как он мог вчера посоветовать этой девушке, дочери Брандеса, жить в ладу со своей совестью? В этом оттенок самодовольства, будто он такой паинька, комар носа не подточит. Разве может она догадаться, что сейчас, после всего, что узнал об Оболешеве, он в самом жесточайшем, отчаянном разладе с самим собой?..

— Доброе утро!— крикнул кто-то, обогнавший его в тумане.

— Привет, Джонни! С хорошей погодой вас!

По клеенчатой куртке с капюшоном и сутуловатой спине он узнал одного из рабочих, ремонтирующих узкоколейку. Забегая к Волховскому, он частенько останавливался и болтал с ними. Кажется, это нравилось молодым ребятам. Почему-то принято думать, что англичане всех сословий чопорны и немногословны. Чепуха. Неточно, как всякое обобщение. Простой народ во всем мире общителен. Книг не читают. Разговор — единственный способ удовлетворить свою любознательность, черпать новые сведения... А денек-то, в общем, хорош.

Он все убыстрял шаги. В это утро он чувствовал себя сильным и счастливым. Счастливый Кит! Может, они и правы, те, кто так думает. Может, и нет. Неточно, как всякое обобщение. Но сейчас он счастлив. Не мучают воспоминания. Да разве же они всегда мучают? «К чему будить воспоминанья, когда в душе горит надежды чудный свет?» Нет, еще лучше: «И радость, и горе — все к цели одной — хвала жизнедавцу Зевесу».

Он остановился. Мальчишка в белой рубашонке, выбившейся из-под пояса, кидал палку на мостовую, а огромный черный ньюфаундленд стремглав кидался, приносил ее и требовательным взглядом просил повторения. Игра. Как они оба довольны, радуются. Последнее время что-то слишком часто стал заглядываться на детей и щенят. Видно, дело к старости. Но что может быть лучше созерцания простой, необременительной радости существования?

Однако что же это он залюбовался? Шишко, верно, проклинает его. Приехал к Волховскому издалека...

Он зашагал еще быстрее, почти бежал, и мысли прыгали в такт шагам. Непонятно, почему так резко меняется настроение. Еще вчера твердил «Ощёрых дней сухая меледа, сухая меледа» и хотелось убежать от самого себя, работалось через силу. А сегодня впору горы своротить, ничто не тревожит, призрак Оболешева испарился, растаял... Может, потому, что выспался, поздно встал? Может, Фанни права — пора перестать работать по ночам? А откуда время взять? Спать по ночам — расточительство. Как это пел какой-то куплетист-балалаечник в трактире на Лиговке в пору рабочих кружков: «Ведь время это самое — явление упрямое...» Нет, брат Фанни, шалишь, не уложишь с петухами. Вот и сейчас с утра дыхнуть некогда. И нечего делать крюк к переходу через пути. Напрямик!

Он шагнул на шпалы, и из-за крутого поворота, ослепляя оранжевым светом, вылетел огненный глаз черного чудовища. Огненный взгляд Оболешева сбил его с ног. Адская боль. Дикий скрежет железа, лязг, вой. Бесконечное мгновение. Темнота. Мрак.

Мокрый снег медленно падал, таял на окаменелом лице Фанни, заплаканных глазах Засулич. Дул сильный ветер, морщил лужи на плитах площади перед вокзалом Ватерлоо, но скоро плит не стало видно — тысячные толпы рабочих с венками и красными знаменами заполонили все пространство. Митинг над гробом русского революционера и писателя вот-вот должен был начаться.

— Неужели все, кто сюда пришел, знали его? — сказала Элеонора Маркс.— Это поразительно!

— Может, и не знали, то есть не были знакомы, но слышали, читали,— ответил Волховский.

Они стояли у трибуны, где собрались друзья и почитатели Степняка. Некоторые из них явились издалека. Элизе Реклю из Швейцарии, Кейр Гарди из Шотландии, Малатеста...

Юркий журналист протиснулся к Элеоноре, держа наготове блокнот и карандаш, спросил:

— А кто будет выступать?

— Я от женщин, а остальные...— и она вопросительно посмотрела на Волховского.

— Спенс Ватсон — от Общества друзей русской свободы, Эдуард Бернштейн — от Германской социал-демократической партии, Петр Кропоткин — от всех русских, Малатеста — от итальянцев, Герберт Берроуз — от Социал-демократической федерации Великобритании, Коган — от евреев, Вержбицкий — от поляков, Назарбек — от армян. А еще Вильям Моррис, Джон Бёрнс... да у вас места не хватит записывать.

Мальчуган с ветками остролистника под мышкой тронул за рукав Волховского:

— Скажите, а где он сам? Где гроб покойного?

— В зале ожидания.— И, поморщившись, пробормотал: — Как нехорошо сказал — в зале ожидания. Чего теперь ждать?