Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском

— Что ж тут плохого? — тупо удивился журналист.— В зале ожидания перед отправкой в крематорий Уокинг.

Не слушая его, Волховский остановил мальчика:

— Ты знал Степняка? Твои родители были с ним знакомы?

— Я знал. Мы вместе пели.

— Бог мой! В каком-нибудь хоре?

— Прямо на улице. В доках.

Волховский укоризненно поглядел на Элеонору:

— А вы еще удивлялись...

Он не договорил. Медлительные звуки траурного марша раздались над площадью. Толпа замерла. Впервые Волховский ощутил музыку как тишину. Звуки ее будто сковали всю житейскую суету, инстинктивное трусливое желание погрузиться в мелочные заботы, праздное любопытство, пустые разговоры, лишь бы не думать о том, что случилось.

Постепенно звуки стали затихать, удаляться. Оркестр уходил к залу ожидания.

И снова в толпе мельтешение.

У трибуны Бернштейн, приехавший выступать от Социал-демократической партии Германии, говорил Бернарду Шоу:

— Все уходят. Какой-то страшный девяносто пятый год. В августе умер Энгельс, в декабре Степняк. Я часто видел его за столом у Энгельса. Он был тихий гость, говорил, только когда к нему обращались, но было заметно, что он любит бывать в доме у старика.— И, посмотрев вокруг невидящим взглядом, повторил: — Уходят. В семьдесят пять или в сорок четыре — все равно рано. Все уходят.

Шоу сердито жевал бороду.

— Уходят! — выкрикнул он.— Те, кто уходит навсегда, присоединяются к большинству. Но здесь... Здесь меня обокрали! Отняли частицу кислорода. Встречаясь со Степняком, глядя на его лицо, я всегда испытывал чувство радости. Самое имя его вызывало светлые ассоциации. Мы всегда говорили о чем попало, но больше о книгах, и я, никогда ничего не читавший, поражался тем, что он читал все. Когда он успевал?

В самом конце площади на углу переулка стоял грязный, будто весь заросший белесо-бурой шерстью, Гуденко. Он потерял последнее — мундир зуава и бравую гусарскую выправку и, понурившись, беспокойно косясь по сторонам, стыдливо запахивал на себе дырявый парусиновый балахон. Такой же обтрепанный старик, товарищ по ночлежке, тянул его за руку, уговаривая пробиваться вперед:

— Тут не получишь ни пенни. Одни рабочие. А у гроба, глядишь, разжалобятся, все-таки родня...

Гуденко мотал головой:

— Не пойду. Я убил его.

Старик поглядел на него удивленно-презрительным взглядом:

— Бреши больше. Он под поезд попал. В газетах писали.

Но Гуденко мотал головой и не двигался с места. Еще вчера, в тяжелом хмелю прочтя на обрывке газеты о смерти Степняка, в каком-то пьяном озарении он вдруг понял, что это самоубийство, что Степняка доконала мысль о судьбе Оболешева. Рука Рачковского дотянулась-таки до него.

Старик все-таки потащил Гуденку в толпу, запрудившую площадь.

С трибуны слышался, то пропадая, то возникая, чей-то голос:

— ...Он был человек действия, он жаждал действия... Вокруг него самые инертные становились деятельными... Само английское общество, в особенности его малосознательные слои, выиграло от знакомства с таким человеком... Он расширил политические горизонты, озарил романтическим светом представление о братстве народов...

Народ все прибывал на площадь, снег теперь уже валил крупными мокрыми хлопьями и тут же таял.

К Волховскому, по-прежнему стоявшему у самой трибуны, снова пробрался юркий журналист и представил своего долговязого коллегу с некрасивым умным лицом.

— Тут возникло одно предположение. Может, вы прольете свет?

Долговязый пристально поглядел на Волховского и сказал:

— Степняк был такой сильный, здоровый человек. Уравновешенный. Я встречал его в редакциях. Он не мог... Я не могу себе представить... Как это могло случиться? Еще совсем молодой...

— Жить вообще опасно,— заметил Шоу,— в любом возрасте.

— Нет, я как раз исключаю случайность. Вы меня не поняли. Он же бельмо на глазу у царского правительства! И может, чья-то рука... рука наемного убийцы толкнула?..

Волховский грустно поглядел на журналиста:

— Это очень правдоподобная версия, но вы ошиблись. Были очевидцы. Он переходил пути один. Просто, как всегда, торопился.