Счастливый новый мир

Да, слишком способный — они были правы. Чрезвычайно высокое умственное развитие способствовало тому, что у Гельмгольца Уотсона появились точно такие же черты характера, какие появились у Бернарда Маркса из-за его физических недостатков. Бернарда Маркса отдаляло от его собратьев то, что он был хуже других развит физически; а Гельмгольца Уотсона отдаляло от его собратьев то, что он, по всем принятым стандартам, был лучше других развит умственно. Признанное интеллектуальное превосходство внушило Гельмгольцу чувство обособленности, чувство непохожести на других. Благодаря своим недюжинным способностям Гельмгольц сумел познать самого себя, и это обрекло его на внутреннее одиночество. Гельмгольца и Бер­нарда сближало то, что оба они, хотя и по разным причинам, были не такие, как все; их сближало то, что оба они были одиноки; и их сближало то, что оба они понимали: каждый из них — это индивидуальная личность, а не просто частичка толпы. Но если физически неполноценный Бернард всю свою жизнь страдал от того, что он непохож на окружающих, то Гельмгольц лишь недавно понял, насколько он непохож на прочих людей; а поняв, что он их всех умнее, он почувст­вовал, что ему с ними неинтересно. И вот этот чемпион по Эскалаторному Смашболу, этот неутомимый сердцеед (поговаривали, что меньше чем за четыре года он перепро­бовал шестьсот сорок девушек), этот светский лев, душа общества — он вдруг словно очнулся от долгого, нелепого сна: его вдруг осенило, что спорт, женщины, приятели были для него чем-то совсем не главным в жизни. На самом деле, где-то в глубине души, он хотел чего-то другого. Но чего же? Он и сам не знал. Вот на эти-то темы Бернард сейчас и при­ехал с ним потолковать — или, скорее, поскольку в их бе­седах говорил больше Гельмгольц, Бернард приехал еще раз послушать, что ему скажет его друг.

Когда Гельмгольц вышел из лифта, дорогу ему прегради­ли четыре очаровательных девушки из АСПиМ; девушки умоляюще вцепились в него.

— О Гельмгольц, дорогой, — защебетали они, — поедем с нами на пикник в Эксмор!

Он покачал головой и, разведя девушек руками в разные стороны, прошел между ними.

— Нет, не могу.

— Мы никого больше из мужчин не приглашаем!

Но даже это заманчивое обещание не соблазнило Гельм­гольца.

— Не могу, — повторил он, — я занят.

И он направился своим путем. Девушки последовали за ним. Они прекратили преследование только тогда, когда он забрался в вертолет Бернарда и захлопнул за собой двер­цу, — но и после этого дело не обошлось без громких упре­ков.

— Ох, уж эти бабы! — воскликнул Гельмгольц, когда ма­шина поднялась в воздух. — Ох, уж эти бабы! Жуткое дело!

Он покачал головой и нахмурился. Бернард кивнул, сделав вид, что согласен с Гельмгольцем, но двоедушничал: в то же самое время он подумал о том, что хотел бы трахнуть столько же девушек, сколько трахнул Гельмгольц, и чтобы при этом они ложились под него, Бернарда, с такой же готов­ностью, с какой они ложились под Гельмгольца. Бернарда неожиданно охватило непреодолимое желание чем-то по­хвастаться.

— Я с собой в Нью-Мексико беру Ленину, — обронил он как мог небрежнее.

— Вот как? — спросил Гельмгольц, явно без малейшего интереса.

Он с минуту помедлил, потом продолжил:

— Последнюю неделю или две я отшиваю всех своих де­вочек, не хожу ни на какие сборища. Ты и представить себе не можешь, какой трезвон идет сейчас из-за этого по всему ИЭКу. И все-таки, по-моему, дело того стоило. Это привело... — он поколебался. — Это привело к довольно-таки дико­винным последствиям.

Физические недостатки нередко возмещаются избыточ­ным разумом. Но бывает, кажется, и наоборот. Избыток интеллекта, по своим собственным, неисповедимым причи­нам, может привести к добровольной слепоте и глухоте намеренного одиночества, к искусственной импотенции аскетизма.

Гельмгольц замолчал, и до конца полета, длившегося, впрочем, очень недолго, ни один из друзей не произнес ни слова. Когда они добрались до места назначения и удобно устроились на пневматических диванах в комнате Бернар­да, Гельмгольц снова заговорил.

— У тебя никогда не возникало ощущения, — очень медлен­но спросил он, — будто внутри тебя кроется нечто неве­домое, и оно только ждет, когда ты дашь ему прорваться наружу? Какая-то мощная энергия, которой ты не пользу­ешься, — что-то вроде той воды, которая без пользы низвер­гается с водопада, вместо того чтобы вращать турбины?

— Ты имеешь в виду все те эмоции, которые мы могли бы ощущать, если бы жили по-иному?

— Не совсем. Я говорю о том, что у меня иной раз появ­ляется какое-то странное ощущение — ощущение, будто я могу сказать что-то исключительно важное, и у меня есть силы это сказать, но только я не знаю, что это такое, и я не могу воспользоваться своими силами. Словно бы можно писать как-то по-иному... или о чем-то ином...

Гельмгольц замолчал; наступила долгая пауза.