Считаные дни

— Сегодня купил. Специальная цена для приезжих.

Она улыбается. Такая улыбка должна появляться чаще, думает Юнас, а длиться — дольше.

— Вам надо вдоль фьорда прокатиться, — предлагает она. — Или наверх, на гору.

— А вы можете показать дорогу?

— Это зависит от того, — улыбается Ингеборга, — в какой форме вы находитесь, мне неохота слушать за спиной тяжелое дыхание.

Юнас смеется. Очень необычно и неожиданно стоять вот так в полутьме под золотистым светом фонаря с такой девушкой, как она, и смеяться.

— Ну, а вы, — говорит он, — вы-то куда направляетесь?

Но здесь он попал впросак, по ее лицу пробегает мрачная тень.

— Да куда угодно, — говорит Ингеборга, — куда угодно, лишь бы не домой.

Она смотрит на дорогу мимо него, поджав губы, и Юнас размышляет над тем, будет ли правильно спросить что-то еще или лучше прикусить язык.

— Просто дома столько неприятностей, — объясняет она. — Мы с мамой сейчас немного в контрах.

Она слабо улыбается, запускает руку в рыжую копну волос, непослушные кудряшки рассыпаются по воротнику анорака.

— Так вы с родителями живете?

— Боже упаси, нет, конечно, — восклицает она, — нельзя жить с родителями после двадцати пяти.

— Это точно, — соглашается Юнас, — ничего хорошего в этом нет.

— Вот именно, — кивает Ингеборга, — ничего хорошего.

Она щурится, глядя на дорогу — там вдалеке едет трактор. И Юнас вспоминает об этом чувстве несвободы, появившемся, когда он шесть недель провел на больничном на цокольном этаже у родителей, унижение оттого, что вечер за вечером приходится ложиться в ту же самую кровать, в которой он спал еще ребенком, вспоминает мальчишескую комнату, которая почти не изменилась с тех пор, как он оставил ее восемь лет назад, и лишь несколько коротких и красноречивых намеков о том, что время прошло и что его здесь быть не должно. Материнский столик для шитья у окна, отцовская подставка для клюшек для гольфа в углу у шкафа. Поначалу, находясь дома, он просто ощущал себя в безопасности, но прошло совсем немного времени, и постепенно появился дискомфорт — снова стать частью родительских удобных и неудобных привычек, вернуться к чему-то, что давно пройдено, к тому, что должно было остаться в прошлом, потому что, хотя они были одной семьей и беспокоились друг о друге, возникло неприятное смущение, когда оказалось, что они должны относиться друг к другу как взрослые люди, за завтраком ранним утром в понедельник или стоя в очереди в ванную, так интимно и бесконечно долго. К тому же всех очевидно тяготила причина, по которой он оказался там, — то, что он упал духом, проявил себя как человек, неспособный справиться с давлением; каждый божий день Юнас ощущал беспокойство, вызванное его присутствием, ужас, который его родители пытались скрыть, но который все же проступал, взгляды, которыми они обменивались, комментарии, которые, предполагалось, он не слышит, — возможно, именно это было самым тяжелым. И наоборот — облегчение, которое они испытали, когда он сказал, что намерен съехать, что он получил работу. «Вик в Согне, — заметил отец, — считается одним из самых красивых мест в стране», а мать немедленно и с нескрываемым восторгом бросилась к компьютеру на кухне и начала гуглить.

— Это из-за моей магистерской диссертации, — говорит Ингеборга, — я работаю над практической частью в местной тюрьме, а так-то я в Бергене живу.

Что-то начинает грохотать за ее спиной, они слышат звук прежде, чем видят его источник — низко посаженная «ауди» с капотом, на который нанесен рисунок в виде языков пламени, мчится вниз по улице, двигатель гудит тяжелым басом, водитель с тенью вместо лица за испачканным ветровым стеклом отчаянно сигналит — три быстрых гудка, Ингеборга без особого желания поднимает руку, снова раздаются три гудка, бас проносится мимо них, и машина мчится дальше по направлению к пристани.

Ингеборга поплотнее запахивает воротник анорака и кивает вслед «ауди».

Иногда я задаюсь вопросом — почему я вернулась, — признается она.

— И что вы себе отвечаете?

— Да по-разному, смотря какой день. А вы когда-нибудь разговариваете сами с собой?

Она переводит взгляд на него, и Юнас отвечает:

— Да постоянно, веду длительные дискуссии и никогда сам с собой не соглашаюсь.

Она снова улыбается — у нее неровные зубы, глаза превращаются в щелочки.

— Звучит как диагноз, — замечает Ингеборга.

— Не исключено.

Волосы падают ей на глаза, завиток из челки достает до кончика носа.

— А знаете что, — говорит Ингеборга, — я чувствую, что меня прямо так и подмывает сейчас пойти и напиться.

Она смотрит на него, поджав нижнюю губу, и сдувает непослушный локон, а Юнас думает: это было приглашение или просто констатация факта?

— А где тут обычно напиваются? — спрашивает он. — В амбаре или на сеновале? Или, может быть, в тюнингованных машинах, на которых гоняют по городу как ошалелые?

— Нет, слушай-ка, — хихикает Ингеборга, — что это еще за насмешки столичной штучки?

— Столичной? — повторяет Йонас. — Да я сам из коммуны Энебакк, там триста шестьдесят семь жителей всего. Или триста шестьдесят шесть — после того, как Ольга уехала.