Сдаёшься?

Кроме белых развалин, украшающих наш берег, и плоского камня с выдолбленным словом «здесь», с маленькими крабами, живущими под ним, нам нравились пустынность нашего берега, четкие силуэты рыбаков, застывших в своих лодках далеко в море, — в общем, нам нравилось все, что у нас было. Не нравился нам только один человек, который волею судеб, как часто бывает, как раз и был нашим неизменным спутником. Он приходил немного позже нас, ближе к восходу солнца. Это был пожилой белотелый худой мужчина, очень словоохотливый и педантичный. Приходил он, как и мы, к камню с выдолбленным словом «здесь», расстилал на камне газету и только после этого медленно раздевался, складывая с дотошной аккуратностью каждую вещь и укладывая ее на камне в аккуратную горочку. Затем он становился спиной к белокаменному замку и, глядя на восходящее солнце, делал несколько вдохов и выдохов, перекидывал через плечо белоснежное махровое полотенце и спускался — в длинных синих сатиновых трусах, белых парусиновых туфлях, в соломенной шляпе и с белой эмалированной кружкой в руках — к морю. Минут двадцать он полоскал морской водой горло, булькая на весь пустынный берег и сплевывая воду в море. Потом он мочил полотенце в море, растирал живот и плечи, подходил к камню, на котором горочкой лежали его вещи, медленно и тщательно одевался, потом ложился на камень, несколько раз поднимал и опускал худые ноги, потом вставал, стоял неподвижно. Потом уходил. Он рассказал нам с Варькой, что купается здесь каждое утро вот уже сорок лет, с небольшим перерывом в войну, когда он работал по снабжению, и что то, что он регулярно пользуется морем, сохранило ему внешний облик и здоровье целиком, что у этого берега море очень полезное и кто им регулярно пользуется, тот вполне может прожить до ста лет.

Нам не нравились его старость и педантичность, не нравились его слова, которые он говорил особенно часто: «регулярно пользоваться морем», «здоровье», «долгожитель», «снабжение», «финансирование», — и мы между собой звали его «снабженец-финансист», не очень вдумываясь в смысл этих слов, но вкладывая в них что-то мелочное, обидное. Снабженец явно льстил нам. Он заговаривал с нами каждый день, — впрочем, это, может быть, было ему нужно для тренировки упругости голосовых связок, — и льстиво называл нас русалками.

В самом деле, едва всходило солнце и мы успевали полюбоваться нашим утренним розовым Карфагеном, как Варька скидывала платье и входила в прозрачную воду на несколько часов с небольшими перерывами. Она плавала сначала возле берега, потом стала отплывать от берега все дальше и дальне и, наконец, очень быстро и без опаски доплывала до того места, в пяти-шести метрах от берега, где плавала обычно я. Я удивлялась, что делается с Варькой, — обычно она очень боялась воды и всегда говорила, что на глубине плавать ни к чему, вполне достаточно войти до пояса в воду и окунуться разочка два-три тем, кто не хочет пижонить. А здесь в один из дней она раздобыла доску и, равномерно ударяя параллельными ногами, заплыла дальше меня. С этого дня, едва всходило солнце и мы едва успевали взглянуть на розовый замок, мы скидывали платье, входили в воду, и начинались сразу же наши тайные соревнования с Варькой — кто кого? Мы заплывали все дальше и дальше от берега, и обычно все же к берегу первой поворачивала Варька.