Сдаёшься?

Я иногда пишу Варьке. Варька мне — почти никогда. Я учусь в медицинском институте. Учиться мне там не нравится — мне не нравятся занятия на трупах. Иногда это бывают совсем молодые люди. Позавчера, например, привезли совсем молодого мальчика. Девчонки смеются: «Какой хорошенький» — и поют частушки покойнику — «мой залеточка», — конечно, пока не приходит шеф. А я так не могу. Я все подумываю, не пойти ли мне учиться дальше играть на скрипке. Анатомии я как-то боюсь. И когда я режу трупы, я почему-то вспоминаю Варьку, как она в десятом классе продала свой труп за туфли и как ее будут, когда она умрет, разрезать студенты в анатомичке, и смеяться, и жевать бутерброды. Нет, к медицине у меня нет никаких способностей. Но я решила: попробую еще раз себя преодолеть за этот год. С Виктором мы дружим. Вернее, не только дружим. Наверное, мы с ним любим друг друга — мы живем с ним как муж и жена. Иногда, когда Виктор к нам приходит, мама заводит с ним семейные разговоры. Виктор смеется и говорит, что он пока не знает, где заработать на жизнь. Он подрабатывает пока на заводе. Я не слушаю. Я с ужасом думаю, что было бы, если бы они узнали про наши отношения точно. То есть совершенно точно. Ну, совершенно точно про эти отношения узнать, конечно, нельзя — всегда ведь остается какая-то лазейка, а вдруг это все же какая-то ошибка, — но все же. Я думаю, если бы моим родителям пришлось узнать об этом совершенно точно, они бы просто не поверили. Я лежу в постели и мысленно прикидываю: маме было восемнадцать, когда они поженились. Что же, люди глупеют с возрастом, что ли?

В это лето Варька писала, что едет с заводом в туристский лагерь на юг. Она пишет, что поговорит с моей мамой и меня тоже отпустят. И Виктора прихватим. Мама меня одну, конечно, не отпустила. Она взяла отпуск и поехала со мной. Она снимет комнату недалеко от туристского лагеря, и мы с Варькой сможем видеться каждый день.

Поезд уходил поздно вечером. Виктор с Варькой ехали в общем вагоне, но в купе, в котором ехали мы с мамой, места оказались свободными, и Варька перебралась к нам. Среди ночи в купе раздался шорох, треск и покашливание — вошел новый пассажир и устроился на верхней полке рядом со мной. Через секунду раздалось какое-то странное сопение, потом свист, потом клокотание. Новый пассажир храпел. Сначала он храпел довольно однообразно, с мерными промежутками, и в храпе его даже было нечто успокаивающее для здоровых нервов, конечно: но потом ночной пассажир перешел на виртуозный художественный храп — это был клекот, свист, бульканье, пощелкиванье, шипение и снова свист… Я испробовала все методы, какие знала: дергала ночного пассажира за одеяло, подсвистывала ему; Варька с нижней полки давала советы испугать его; я закричала — ночной пассажир перевернулся на другой бок и снова захрапел со свистом. Под утро мы с Варькой лежали и громко смеялись. Мы в жизни не слышали такого разнообразного художественного храпа. Когда проводница принесла чай, ей пришлось нас будить — мы спали крепким сном. Проснулись мы бледные и злые. Выпили чаю и вышли в коридор. Вслед за нами вышел ночной пассажир. Это был пожилой, уже седой военный. Он постоял возле нас и спросил:

— Девушки, как вы спали?

— Спасибо, вполне прилично, — вежливо ответила Варька и подмигнула мне, дескать, пусть не наслаждается победой своего художественного, уникального храпа.

— Счастливая молодежь, — задумчиво сказал ночной пассажир. — Лично я всю ночь глаз не сомкнул.

Мы с Варькой засмеялись и убежали в общий вагон к Виктору, где смеялись все втроем.

До чего весело ехать поездом на юг! Видишь из окна, как меняется и расцветает природа. На маленьких остановках выскакиваешь на полминуты из вагона, а сердце сжимается — не ушел бы поезд; хватаешь в подол горячую картошку и свежую землянику, огромные связки черешни на палках; в окна вагона на ходу ссыпаются молодые яблоки ведрами — совершенно задаром; и от сладкой черешни и кислых яблок у тебя во рту детская оскомина, и делать ничего не надо, можно лежать на верхней полке, подложив под голову руки и просто смотреть в окно, а поезд все равно двигается — ты едешь туда, куда надо, за тебя работает машинист. Ах, какой это чудесный отдых! Поезжайте на юг на поезде!

Мы выходим с вокзала — на площади растут пальмы. И пусть их всего две, пусть они чахлые, пусть их листья синие от городской пыли — все равно они растут из земли, и растут здесь и зимой. Все равно — это юг.

Мы с мамой, Варькой и Виктором идем снимать нам комнату. Я никогда не была на море и потому не думала, что море такое голубое и такое большое. Я стою и смотрю на море. Варька тоже смотрит и шевелит губами. Я придвигаю к ней ухо, я думаю, что она шепчет: «Здравствуй, море», но она шепчет: «Какая дороговизна». Вероятно, это она о комнате, которую мы сняли. Мы договариваемся о первой встрече, и Варька с Виктором уходят. Виктор даже не обернулся, чтобы помахать мне рукой.