Сдаёшься?

Несколько недель мама вставала рано, сама готовила Кеше завтрак, сама подметала и дарила Кеше разные красивые книжки. Но потом она снова загрустила и лежала много на диване, повернувшись лицом к стене. Прошло около половины второй четверти, и мама снова стала пудриться, уходя из дома, и накручивать волосы на ночь на белые бумажки; снова глаза ее глядели с робким радостным любопытством, как глаза девочки с бантом. И однажды у них поселился дядя Коля. Дядя Коля был футболист. Один раз он играл в сборной и был чемпионом мира. Но потом что-то случилось, и ему никак не удавалось попасть в хорошую команду. Вечерами в их небольшой комнате стали собираться мужчины, они пили пиво и играли в карты. Стала играть в карты и мама. Ночью Кеша поднимал голову и слышал странные слова, пугающие его почему-то: «вистую», «беру взятку»… Утром дядя Коля вставал заспанный, сердитый, делал зарядку, прыгал по пятьсот раз, брал свою сумку с блондинкой за слюдой и уходил на тренировку. Мама спала до самой работы, и Кеша снова сам себе чистил и жарил картошку, поджаривал белый хлеб. Он не знал, как ему называть нового дядю, и, сам того не замечая, обращался к нему безразлично: «пойдемте», «будьте добры», «выключите свет».

— Называй меня папой, — сказал однажды дядя Коля.

— Называй его папой, — радостно повторила мама.

И Кеша стал называть нового дядю «папой дядей Колей».

— Он тебе папа? — спросила на лестнице Зинка.

— Папа, — ответил, помолчав, Кеша.

— И дядя? — прищурив глаз, спросила Зинка.

— И дядя, — снова подумав, ответил Кеша.

— Мама говорит, что такого в жизни не может быть. И что лучше тебе не браться кого-нибудь называть папой.

— «Мама говорит», «мама говорит»! Без тебя все знаю, — ответил Кеша и побежал от Зинки, будто торопился.

Однажды на большой перемене к нему подошел рыжий восьмиклассник Блинов, которого в школе прозвали Масленица.

— В воскресенье ты с кем шел в магазин?

— С папой дядей Колей, — испугался Кеша.

Масленица слыл в школе самым большим хулиганом и чемпионом по боксу. На пустыре его все боялись и уважали.

— А фамилия его Бурков?

— Бурков, — ответил Кеша, пятясь к ребятам, которые вдали стали собираться в кружок.

— А он тебе кто?

Кеша задумался и сказал:

— Папа.

— Скажи своему папе, — сказал Масленица, — вернее, скажи Николаю Алексеевичу Буркову, что один его поклонник просит у него автограф. Принесешь автограф — я тебя боксу научу, — и дал толстую тетрадь Кеше. — На обложке пускай распишется. Договорились?

— Мама, а у меня есть папа? — спросил однажды Кеша.

— Есть, конечно, как и у всех. Только ты ведь знаешь, была война…

— Знаю.

— И он геройски погиб. И пропал без вести.

— А какой он был? — Кеша взял низенькую скамеечку и пододвинул к дивану.

Мама села на диван с ногами. Разговор будет длинный, они знали, — разговор был не в первый раз.

— Храбрый.

— Как кто?

— Как самый храбрый человек на свете.

— Как вождь?

— Как вождь.

— А какой он был?

— Умный.

— Как кто?

— Как самый умный человек на свете.

— Как Пифагор?

— Как Пифагор.

«Врет он, ребята, — сказал как-то Прыгунов, — такой человек не мог бы пропасть без вести. Такого человека бы обязательно нашли».

— А ты не дерись, такие люди-то и пропадают, — сказала мама, когда снова пришла из школы, отвернувшись, шмыгнула носом.

— А как ты с ним встретилась? — спрашивает Кеша, опять подвигая скамеечку к дивану, на котором сидит мама.

— Я играла свой сольный концерт в большом зале. Было много, много людей в зале, и на сцене горели свечи, и я играла Шопена, свечи освещали стоящего на сцене Шопена…

— Живого?

— Нет, конечно, его стоящий на сцене портрет. И мне казалось, что портрет смотрит на меня ласково, да так и должно было быть, потому что в тот вечер я удивительно понимала все, что он понимал, и, казалось, не играла, а писала на рояле его волшебную музыку. Когда я кончила играть, началась буря аплодисментов, таких аплодисментов я не слышала больше нигде — ни на собраниях, ни в театрах, ни на знаменитых гастролях, ни даже на футболе. Все хлопали и кричали: «Браво!» Но вот зал опустел, погасили в зале и на сцене свечи, казалось, и портрет Шопена закрыл глаза, чтобы заснуть. Но мне не хотелось уходить, я боялась, что все кончилось навсегда. Я ведь еще не знала, глупая, что в жизни все должно кончаться, чтобы начиналось новое, еще лучшее. — Мама вздохнула и добавила: — Лучшее в этот вечер было еще впереди. Была зима, я надела шубу и вышла на улицу — у входа толпились поклонники с цветами и машинами, но мне никого не хотелось видеть, и я пошла одна. Я шла и шла и вспоминала звуки, которые еще жили в моей душе. «Простите, — услышала я за собой мужской голос такой красоты, словно басовый аккорд, тихий и суровый. — Простите, что я пошел за вами, но я иду и все еще слушаю музыку. Как прекрасно и глубоко вы чувствуете, еще более красиво и глубоко, чем Шопен. Вы великая пианистка», — и он при лунном свете протянул мне огромный букет нарциссов, прекрасных весенних цветов, которые, поверишь ли, ничуть не замерзли. Я подумала, что он волшебник, как в сказке «Двенадцать месяцев», знаешь, он и дальше дарил всем волшебство…