Сдаёшься?

— До войны, — говорила мама, — пустыря не было, а дома плотно прилегали друг к другу, как здоровые зубы у молодого человека.

Оранжевая бабушка говорила, что на пустыре стоял их дом, где она поселилась с дедушкой после свадьбы и где до самой революции они с детьми и прислугой занимали два этажа зимой, а летом этажи закрывали и отправлялись к себе в имение. После революции один этаж у них отобрали, а когда умер дедушка — еще одну квартиру, и у них осталась одна большая квартира из четырех комнат. Когда дядю Борю перевели в Москву, у бабушки отобрали еще две комнаты, и они жили в оставшихся двух комнатах. В комнатах было негде повернуться, потому что туда стащили вещи со всего дома. В войну в дом попала бомба. Бабушка переселилась в эту квартиру, а на месте разбомбленного дома так и остался пустырь — незастроенный, незаселенный. На краю пустыря теперь высокий забор. На нем вкривь и вкось расклеены афиши, извещающие о чьих-то сольных концертах. Мама не любит этот забор (в щели забора видны развалины) и, чтобы не ходить мимо него в булочную, обходит два лишних квартала.

Однажды весной Кеша заглянул в щель высокого забора и увидел, что через развалины протянута веревка и на ней сушится детское белье. В покосившейся двери вдруг появилась девочка в белом платье, с длинными волосами и замахала руками — на развалины стали опускаться голуби. Девочка побросала им что-то на камень и скрылась в дыре, завешенной ватным одеялом. Он много раз заглядывал в эту щель и видел ватное одеяло, иногда табуретку перед ним, иногда девочку и голубей. Иногда ему казалось, что девочка смотрит на него в щель, хотя, конечно, девочка его не видела, а этого ему только и хотелось. Он уже собрался как-нибудь проникнуть за высокий забор, выломать например, ночью доску и пролезть в дыру, но как-то, заглянув в щель, он не увидел ни ватного одеяла, ни табуретки, ни девочки, ни веревки с красным платьем. Там, где было одеяло, чернела дыра. Над развалинами кружились голуби. Жил ли кто-то в этих развалинах, или устроил голубятню и тайно пролезал кормить голубей, жили ли здесь люди, которым некуда было больше после войны податься, видел ли он девочку, или она ему померещилась — Кеша не знал и никогда об этом никого не спрашивал, чтобы над ним не смеялись. Сейчас, дойдя до забора, Кеша снова глянул в щель, в щели было темно — свет в развалинах не горел. Что же, очень может быть, что жители их переехали в новый, неразваленный дом или, по крайней мере, ушли встречать Новый год в более удобное жилище. Пустырь был занесен снегом и белел в неосвещенной тьме. По пустырю дул ветер. Он поднимал снег, и кружил, и выл. Кеша вспомнил почему-то про оторванную ногу в башмаке, которую он видел как-то в развалинах, и побежал по пустырю. Сбившись с тропинки, он проваливался в снег, но бежал, не смотря под ноги, к школе. Все окна школы были ярко освещены и выглядели дерзко, будто школьный дом весело оскалился большими продолговатыми зубами. В этом помещении был парадный зал женской гимназии. Туда, говорят, до революции приезжал император, там и теперь стоит орган с оторванным с одной стороны медным подсвечником. Дверь школы была заперта. Кеша застучал попеременно задниками ботинок.

В двери повернулся ключ, щелкнул — из-за двери пахнуло хвоей, мандаринами, музыкой, чужим весельем. На пороге стоял дед с голубой бородой и красным носом из картона.

— Куды? — спросил голос неизвестно откуда.

— Я пройду, дедушка, — просил Кеша. — Честное слово, мне кой-зачем нужно.

— Таких маленьких пущать не велено. Нынче старшие танцують. А ты приходи в каникулы — тогда и для маленьких праздник станет. — Он уже закрывал дверь, и Кеша крикнул:

— Пусти, дедушка, я портфель в классе забыл.

Дед нахмурился, лицо его словно распалось, брови, усы и борода сердились, а курносый красный нос, сдвинутый на щеку, смеялся.

— Портфель забывать не след, — сказал он. — Ну, шустри по поводу Нового года.

Кеша побежал по лестнице. Лестница не была освещена, и свет на нее падал из коридора второго этажа, где находился зал, и выглядела потому особенно празднично и таинственно. Ступеньки были усыпаны хвоей, мандариновыми корками, почерневшими сожженными палочками от бенгальских огней и разноцветными кружочками конфетти. Из зала доносился громкий голос Прыгунова: «Первомай — хорошо, и ноябрь хорошо, Женский день — хорошо, а Новый год — лучше». Шел концерт.

В коридоре третьего этажа было темно, только в конце его из-под щели двери в уборную пробивался яркий свет.

В уборной возле раскрытого окна, из которого валил морозный пар, стояли двое восьмиклассников и курили. Один из них был тот, которому Кеша принес автограф от папы дяди Коли. Размашистым, по-детски крупным почерком папа дядя Коля написал: «Если хочешь быть здоров — закаляйся. Чемпион 46-го года — Бурков». По-видимому, когда открылась дверь в уборную, они спрятали руки с папиросами за спину, но, увидев Кешу, сделали рукой широкий жест — мол, заходи, друг.

— Эй, племянник Буркова, — сказал кто-то из них. — Хочешь быть Амуром?