Сдаёшься?

Прохожих на улице совсем не стало, окна разноцветно светились, и по занавескам бродили тени. Их окна были темны. Кеша сел на портфель и стал ждать. Сколько пришлось ему ждать — он не знал. Этот день показался ему вечностью. Казалось, очень-очень давно он сидел в школе и делал гирлянды из ваты, ходил в универмаг и был в школе… Он сидел и думал, как отомстить восьмиклассникам. И нельзя ли в этой мести обойтись без Буркова. Выходило — нельзя. Хотя где его теперь найти, Буркова-то? В какой-то квартире нестройно запели «Катюшу», где-то громко заплакали. Но вот хлопнула дверь, и по лестнице стали спускаться люди. Свет на лестнице погас, и из лестничного окна на втором этаже упал на Кешу тусклый предрассветный свет. Кеша вдруг испугался, что мамы до сих пор нет, вспомнил про сумку и шаль, которые видел на чужой женщине, и бросился вверх по лестнице. Остановившись на минутку у Зинкиной двери, он подумал и, взбежав на третий этаж, нажал кнопку звонка первой попавшейся двери. Неожиданно звонок прозвонил очень громко, так что, наверное, в каждой квартире было слышно, что звонят, и в Зинкиной тоже. Кеша запрыгал через ступеньки и, оказавшись у своей двери и вытянув шею, глядел, как перевесилась через перила чья-то голова, обвязанная белым платком, как свесились вниз толстые бледные щеки, намазанные чем-то блестящим; казалось, что щеки вот-вот оторвутся и разлетятся брызгами, ударившись о каменную площадку.

— Кто здесь? — спросила еще раз голова и скрылась.

Прислонившись к двери, Кеша еще раз вспомнил, как клеил в школе цветные бусы, как хотел купить голубую вазу и как ни за что не отдаст свои сто рублей за десять.

— С Новым годом, с Новым годом! — говорила мама, тормоша его и почему-то плача. От нее пахло духами, вином, морозом и дымом, будто она сидела у костра. — Проснись, Кешенька, Кеша. Ключ-то, боже мой, ведь оба ключа у меня в сумке…

Пока она открывала дверь, раздевала сонного Кешу и укладывала его в постель, Кеша думал, что ночь на улице ему снилась, а Новый год только завтра. Когда он улегся под одеяло и сквозь сощуренные глаза увидел елку, стоящую посреди комнаты, на которой гроздьями росли бананы, то подумал, что мама, елка и бананы ему снятся, а он сидит на лестнице, на портфеле и все еще ждет ее, а это сон, что мама сидит с ним рядом, гладит его по голове, плачет и повторяет: «Бедненький, бедненький, ах ты, бедненький мальчик», и будто бы во сне, а может быть наяву — это неважно, — он отвечает: «Я не бедненький, да, не бедненький я, мама. Вырасту, вот увидишь…»

Ашкед

(Рассказ мальчика)

В понедельник, сразу после занятий в группе продленного дня, Вовка пришел домой к Шурику.

Шурик стоит, согнувшись посреди комнаты, покрытый черным свитером, и обеими руками себя за шиворот тянет, то есть не себя, конечно, а свитер, и не за шиворот, а за воротник, и не ни с того ни с сего тянет, а потому только, что руки-то из рукавов вытащил, а вот голова в воротник почему-то не пролезает. А из-под свитера хриплые звуки доносятся, такие, как будто Шурику изо всей силы двумя руками горло сдавили. Должно быть, правда, очень душно ему, Шурику, там, под свитером.

Вовка долго не думал, а постоял просто так, посмотрел, посмеялся — тому посмеялся, что согнутый под черным свитером Шурик был точь-в-точь как фотограф без фотоаппарата, — а потом подошел к Шурику, взял свитер за низ, который сейчас оказался верхом, и ка-а-к на себя дернет — так что Шурикина голова сразу же из-под свитера выскочила, сам Вовка со свитером в руках на пол сел, то есть не сам по себе, конечно, сел, а не удержался на ногах и потому сел, а Шурик покачался чуть подольше, но на ногах тоже не удержался, только на пол не сел, а упал на живот. Так они вдвоем очутились на полу и смеялись до тех пор, пока у них за ушами не заболело. А как заболело, Вовка размахнулся, бросил свитер на диван и спросил Шурика:

— Ты зачем, кха-кхы, в него влез?

— Новый! Кха-кхы, — сказал Шурик. — В воскресенье с отцом на лыжах кататься в парк еду.

— И я! — заорал Вовка. — Я с вами! И я!

— Ладно, — сказал Шурик. — Не кричи. Отца спросим.

Когда зазвонил телефон и Шурикин папа вышел из своей комнаты, Вовка с Шуриком стали только делать вид, что разглядывают новый Шурикин конструктор, а сами на него больше и не взглянули, а только и делали, что сидели и ждали, когда же Шурикин папа перестанет говорить вежливым голосом в телефонную трубку «данет, данет, понимаю» и положит трубку на место. Шурикин папа говорил очень долго, так что Вовка не вытерпел да и уронил на пол Шурикину «Родную речь». А Шурик про «Родную речь» мигом все понял и сразу наподдал ногой кресло, так что оно с преотличным стуком повалилось на пол. Только Шурикин папа ничего этого не заметил. Он даже не вздрогнул. Он все говорил и говорил в телефонную трубку вежливым голосом «данет, данет, понимаю».

Но наконец он все-таки сказал последнее «данет», положил трубку и посмотрел на Шурика не очень-то весело.

— Пап! — сказал Шурик. — Мы ведь и Вовку возьмем, правда?