Сдаёшься?

Странный этот человечек мелкими шажками подбежал к Севе, поднявшись на носках, закинул ему на плечи кисти рук, поцеловал в подбородок и стал сильно придавливать руками книзу. Наконец неожиданная сила человечка взяла верх, и Сева непременно бы врезался в пол со всего маху, если бы под ним неожиданно не оказалось кресла. Катапультировавшись с него высоко вверх, но возвратившись вскоре обратно, он вцепился в подлокотники и в таком положении замер, ожидая наконец разгадки своей судьбы. Человечек погладил Севу по голове и сказал: «Не волнуйтесь и успокойтесь, все образуется и тем паче устроится», — и, значит, знал, что было чему устраиваться, отчего волноваться и беспокоиться, после чего, оставив свой загадочный и нежный интерес к Севе, потирая руки, выбежал из комнаты и повернул ключ с другой стороны двери два раза. Сева так и остался сидеть неподвижно в кресле и, чтобы отвлечься от беспокоящих мыслей, начал припоминать нарядную одежду человечка, особенно ярко припомнились ему белый шелковый бант под его горлом и нарядная замшевая зеленая куртка. Он даже задумался о том, что неплохо бы выменять эту куртку на его оранжевую, а так как Тетерин его надул и пятно на спине его куртки оказалось невыводящимся, было бы возможно предложить человечку пару один раз надеванных чешских носков в придачу, но тут же Сева подумал, что, во-первых, куртка хоть и велика человечку, но ему, человеку обычного роста, будет мала, и что, во-вторых, человечек — скорее всего, следователь по его делу, так что вряд ли захочет обменяться одеждой с подсудимым.

Вернувшись снова к мыслям о том, что, вероятно, он арестован и, может быть, уже осужден, Сева начал размышлять про альбомчик: кто и как мог его увидеть, отпираться ли ему в том, что он существует, или согласиться с этим, — рассеянно поднял глаза и… вскочил с кресла.

Прямо на него, прищурившись и усмехаясь, смотрел со стены он сам. Да. Это был его собственный фотографический портрет такого огромного размера, какого не было, да и не могло быть у актера третьей категории Н-ского городского театра Всеслава Всеславовича Венценосцева. Да что там у Венценосцева! Такой величины портрета не было и не могло быть ни у Рыдалина, ни у Ыткиной, ни у самого директора и главрежа Н-ского театра — Выткина. Такой величины портретов не было и не могло быть ни у кого в Н-ске, кроме как на первомайскую демонстрацию у… — но тут Сева снова вспомнил злосчастную пьеску и возможную путанину с «кукареку» и суеверно ограничил себя в мыслях.

Он отвернулся от своего портретища — и вспотел. С другой стены, усмехаясь с этаким наглым смыслом — дескать, мы-то с тобой, брат, все преотлично знаем — глядел его фотографический портрет. Сева окинул взглядом комнату — и по стенам заходил, сел, прилег, нахмурился, засмеялся, опять пошел он сам — все четыре стены комнаты плотно одна к другой были увешаны его огромными фотографическими портретами. Ослабев от испуга, Сева повалился в кресло.

Негритянское личико, черточки из альбомчика, пьеска, «кукареку», казнь под гром барабанов за кулисами — все завертелось в его голове, потом сложилось, как детские кубики, в мрачную картинку, потом распалось, опять завертелось — и тут он снова вскочил с кресла и ударил в ладоши: внезапно он заметил, что одет на всех фотографиях в чудной длиннополый пиджак, короткие штаны и башмаки с пряжками — костюм, которого не нашивал он как раз ни на сцене, ни в жизни, где одевался, конечно, по последней н-ской моде, всего на десять лет опаздывающей от столичной.

Углядев это, можно сказать, что и алиби («калибри» — сказала бы Доброхотова), Сева еще раз ударил в ладоши и закричал:

— Не я! Ей-богу, не я!

Тотчас дверь за ним отворилась, и на пороге встали длинноносая дама и человечек с помпоном. Оба смеялись. Наконец человечек строгим движением седых бровей остановил смех дамы и, пересилив свой собственный смех, сказал:

— Не вы? Тем паче. Придется нам постараться, и выйдете в совершенстве вы.

Сева вздохнул и отдал себя в руки своей упрямой, вцепившейся ему в воротник Судьбы.

Весь оставшийся день Севу мыли, стригли, красили, завивали, причесывали, одевали, фотографировали, причем все это в ужасной спешке, при полнейшем молчании и на голодный желудок.

Поздно ночью явилась длинноносая дама и кивком головы велела ему следовать за собой. Она села за руль низкой темной машины неизвестной Севе марки, велела ему сесть рядом и, сворачивая с освещенных улиц и проспектов, темными переулками подвезла его к спрятанному в кольце очень высоких стеклянных домов двухэтажному особнячку.