Сдаёшься?

Привалившись к косяку запертой двери, Сева заплакал громче. Он плакал и сладко мечтал о том, что дверь очень тонкая и кабы иметь дрель («трель» — сказала бы Доброхотова) или какой другой инструмент, скажем, взрывчатку или автоген («рентген» — сказала бы Доброхотова), так ничего бы не стоило ее распилить, а значит — и сбежать отсюда; что есть на земле люди, для которых выпилить ключ ничего не стоит, и инструмент у них всегда под рукою; потом вспомнил, как один гражданин в Банном переулке предлагал ему за две пол-литры целый ящик отмычек, а теперь Сева очень жалел, что сэкономил деньги — уступил отмычки милиционеру…

Неизвестно, сколько времени, навалившись на косяк двери, плача и мечтая, простоял Сева — день или неделю, — окна-то ведь в комнате не было, а может быть, и было, да только спрятано под ковром, когда вдруг за дверью послышался шорох, шарканье, шипение, потом хихиканье, и в дверь кто-то поскребся.

Предположив, что открыть ключом дверь с той стороны легче, чем без ключа с этой, Сева оставил плакать и молча, не двигаясь, смотрел на дверь. Вскоре с той стороны догадались об этом же — через некоторое время послышалось движение ключа в скважине, потом раздался щелчок, и дверь очень медленно, поскрипывая, начала открываться. В узкой дверной щели появилась сначала большая толстая черная блестящая сумка с застежкой-молнией наверху. Потом показалась чья-то тонкая рука в прозрачном нейлоне, над рукой показалось лицо — и вскоре вся женщина оказалась перед Севой. Сева обомлел. Это было личико. Розовая и молоденькая, как скромные личики из Н-ска, но одетая так нарядно, как лучшая из красавиц из заветной Севиной мечты. Пока Сева стоял и обдумывал, как бы вернее в этом случае подойти к получению фотографического портретика с непременной приписочкой на обороте — в конце концов, несколько таких портретиков, привезенных им в Н-ск, смогли бы вознаградить его за моральный ущерб, если «все как-нибудь образуется» и «тем паче — устроится», личико заперло дверь на ключ с этой стороны, бросило сумку на середину тахты, заглянуло под тахту, открыло дверь в ванную и уборную, заглянуло в аквариум, под крышку рояля и только тогда сказало, сюсюкая как маленькая девочка:

— Ты все есе один? Осень халасо. Я плинесла тебе покусать. Меня Лаиска плислала. Будесь кусать? Со мной?

Сева стоял молча и смотрел на нее не мигая.

— Сто стоись как истукансик? — сказало личико и, подойдя, взяло Севу за уши и потянуло его лицо к своему, но тут же отпрыгнуло с криком: — У него до сих пол угли на носу! Какой слам, истукансик! — Она бросилась в ванную и принялась там чем-то греметь.

При слове «угли», что, верно, должно было быть — угри, у Севы мелькнуло перед глазами что-то до отвращения длинное и узкое, однако, скосив глаза, он не увидел у себя на носу ничего, кроме желтого кончика.

Личико вернулось с большим полотенцем, приказало Севе сесть и обмотало ему им лицо. Полотенце было горячим, как облитое кипятком. Сева подпрыгнул и застонал.

— Ладно, ладно, Федя, завтра, потом, — сипло вступился за него попугай.

И Сева спопугайничал:

— Завтра, потом.

Но личико не убрало с его лица полотенца.

— Телпи, — сказало оно, — тепель тебе плидется много телпеть. Мы все узасно много телпим. И мусаемся всю зизнь.

Сева не успел спросить, неужели оно, личико, в таком же ужасном положении, как и он, но оно вцепилось длинными острыми ногтями в мясистую часть его носа.

Сева закусил губу и молчал. Из его глаз текли слезы.

— Телпи, телпи, — говорило личико, как ему показалось, со злорадством. — А завтла сказесь Львовису, сто ты бес меня ни на саг? Договолились? Сказесь?

— Скажу, скажу, — вертел головой безуспешно Сева, пытаясь освободиться от ее когтей.

— Скази, неплеменно скази, а то у меня, может, больсе и не будет слусая, я узе осень сталенькая, посмотли сюда, истукансик!

Сева взглянул на нее и вспотел от страха — личико взяло себя за пышные длинные золотые волосы и, оторвав их от головы, открыло совершенно голый, узкий, придавленный с боков череп. По-видимому, Севу решили пытать всерьез. Он вырвался из рук плешивого личика и лег на тахту лицом вниз.

Когда в номере запахло колбасой, он, не выдержав, подбежал к столу. Но никакой колбасы не было и в помине. Из блестящей сумки появилась и ложилась на стол вся та неведомая, не пробованная им снедь, о которой так шикарно-небрежно и зарубежно говорил Рыдалин в иностранных пьесах: авокадо, «монтраше», «шато латур», сандвичи и, может быть, даже кальвадос.

— Ладно, ладно, Федя, завтра, потом, — попробовал еще раз вмешаться в происходящее попугай, но на этот раз Сева не стал попугайничать.

_________

На следующий день начались съемки цветного широкоформатного кинофильма «Следы в веках». В главной роли подвижника новой сельскохозяйственной культуры в России П. П. Былина начал сниматься актер третьей категории Н-ского драматического театра Всеслав Всеславович Венценосцев.