Сделка

Страдающий паранойей Тейтельбаум, болезнь была уже всем очевидна, стал прилагать отчаянные попытки для разбирательства своего дела. Он хотел начать бизнес с нуля, присвоив заново имя «Татл». Он хотел начать с одного магазина, потом приобрести другой, восстановить всю сеть. На этот раз не для продажи. Он отправился к банкирам, и выражение его лица после визита красноречиво говорило, что, заполучи он имя «Татл» назад, финансовая поддержка ему обеспечена. Банкиры же, в свою очередь, уверились в том, что его рассудок серьезно поврежден.

Слух о психическом расстройстве обежал все уголки города. Юный юрист, понявший, что дело становится посмешищем, внезапно исчез. Я не хочу начинать карьеру, сказал он Тейтельбауму, с печатью кретина на лбу, и посоветовал бывшему зеленщику бросить эту безнадегу. По его рассказам, вслед за этой фразой Тейтельбаум покусился на его юную жизнь. Истошный вопль юриста привлек в комнату полицию, которой заранее предложили быть начеку в прихожей. В кармане Арнольда Тейтельбаума был найден пистолет. Какой-то журналист, учуявший жареное, был тут как тут и застал фазу ареста. Тейтельбаум обвинил юриста в получении взятки от племянников, чтобы тот прекратил подготовку процесса. Взятка имела место, и скандал был освещен прессой — семья была в шоке от стыда. После этого семейный совет постановил: проблем с помещением Арнольда Тейтельбаума в психиатрическую лечебницу нет.

Все это самым бесстыдным образом было написано на страницах дела; иногда в деталях, жутких и циничных, иногда читалось между строк, иногда вместо чернил писали кровью этого человека. Его боль, заключенная в неграмотных описаниях дела, была неописуемой. Более страшного документа я никогда в жизни не видел.

И я еще свысока относился к нему!

От стыда за свое поведение я мог с трудом поприветствовать его на следующее утро. Я сказал, что он мне понравился, но Арнольд был безучастен. Он сожалел, что дал мне ознакомиться с содержимым конвертов, и заставил меня поклясться, что я не проболтаюсь. И я клялся, несколько раз!

Все это глубоко затронуло мне душу. Каждый день я часами просиживал с пациентами больницы и вел с ними неторопливые беседы. Первый раз в жизни мне удалось установить нормальные человеческие отношения с людьми не моего круга. Я ни перед кем не чувствовал превосходства, я мог говорить прямо и честно, слушать без предубеждений и воспринимать сказанное сердцем. Даже самое нелепое.

К примеру, по воскресеньям в больницу, чтобы навестить своего «мальчика», перевалившего за пятый десяток, приходила одна еще вполне крепкая женщина восьмидесяти лет, его мама. Она приносила домашний обед, брала его на лужайку, где на свежем воздухе усаживала на травку, завязывала тому платок вокруг шеи и кормила с ложечки. Люди проходили мимо, а она улыбалась им. Просто уйти потом она не могла, она возвращалась и с тихой извиняющейся улыбкой на лице просила санитаров следить за ее несмышленышем. Я и старина Фрейд знали, в чем дело: мамаша кастрировала своего сына, чтобы сделать его беспомощным. Как-то в одно воскресенье я поговорил с ней, и она сказала: «Ему было почти девять лет, когда я поняла, что он будет тем, кем ему суждено стать по природе». После этой фразы я стал глядеть на ее сына ее глазами.

Первый раз в жизни я ощутил себя близким к людям, потому что в первый раз я не судил о них загодя и не составлял о них мнения заранее, что в прошлом ставило передо мной стену на пути к истинному пониманию людей. Наши разговоры были откровенными размышлениями, лицом к лицу, сердцем к сердцу. Совсем не похожи они были на старые шоу Эда Марроу, — показ миру лица, которое ты хочешь показать всем.

Мне довелось познакомиться и с пациентами-уголовниками. Эта зона была огорожена. Но я садился у забора и говорил с ними через проволоку. Именно в те минуты мне приходило в голову, что все по милости Господа, потому что действия, являющиеся предтечей их заключения в полутюрьму-полубольницу, были почти во всех случаях действиями, которые я лично был готов когда-то совершить или совершил и остался безнаказанным.

Я с теплотой вспоминаю об одном здраво рассуждавшем цветном юноше, которого поместили за колючую проволоку за изнасилование другой пациентки. Он объяснил мне, почему он сделал это: «Дружище, я думал, что оказываю ей благосклонность! Ты видел ее?» И его доводы показались мне разумными.