Сделка

Положительный? Нет. Интеллектуал? Нет. Любовник? Сомневаюсь, любил ли я вообще кого-то. Надежный? Сомневаюсь, чтобы мне верили в чем-нибудь до тех пор, пока я сам этого не захочу. Собрат по крови? Ага, враг почти всем. Незаменимый Эдди? Ха-ха-ха! Честнейший Эдди? Где-то в чем-то. Тоскующий по обществу? Я — себялюбец. Да и ничего меня не интересует. Одежда, говорящая: иди ко мне, мне нужен человек — не по мне. Да и не нужна одежда-то. Даже более того. Я предпочитаю одиночество. Как же мне одеться, чтобы выглядеть «любящим одиночество»?

А по правде говоря, я вообще не хотел одежды. Не хотел никого впечатлять и ни с кем быть. После фальстарта я снова стоял в начале беговой дорожки, голый и одинокий, такой же, каким и появился на свет. В тот момент я не имел ни малейшего понятия, ни какой сегодня день недели, ни который час. Или кто где находится и почему…

А кто-то все-таки где-то чего-то хотел! Телефон продолжал названивать.

Росчерк пера — и от моей старой жизни ничего не осталось. Вопрос был в другом — а что взамен? Я прекратил делать то, чего не хотел. Но что же я хотел делать?

Мне пришла в голову мысль, что от меня никто не требует делать хоть что-то. Я мог просто жить. Пока не умру.

Только вот сколько протяну?

Осталась кой-какая мелочь, крыша отцовского дома над головой и, может, еще один дом в Лос-Анджелесе, нулевой счет в банке, но немного страховки, хотя и на имя Флоренс. Я не буду мокнуть под дождем ни завтра, ни послезавтра.

Один мой дружок постоянно фыркал на жалобы легкоранимой души среднего класса. Он не мог ни войти в положение, ни посочувствовать проблемам человека, который мог выйти из дома и отыскать себе работу. Единственный, кто, по его словам, достоин жалости, это человек, живущий в нищете на задворках мира, где-нибудь в Индии, который жил на улице и не мог просто прокормиться.

Но мне казалось, что существуют и другие виды смерти от истощения. Тысячи людей начали познавать их, а миллионы — вскоре узнают. Есть и другие недомогания, не менее действенные, чем голод. Выйди на улицу, посмотри на лица и спроси себя, неужели у них все в порядке?..

Проблемы скрывают, прячут в себе. Люди стесняются признать их. Но они есть.

И все же, взглянув с другой стороны, мой друг прав. Я могу позволить себе такую проблему. Моя проблема для бедных — «с жиру бесится», и поэтому мелка. В конце концов у меня нет в наличии денег, но есть крыша, страховка, кредит…

Надо бы заполнить холодильник, подумал я, пока кредит не закрыли. И остаться здесь. Запустить внутрь посыльного из лавки на минуту и потом запереться.

С одеждой можно обождать. Чтобы позвонить зеленщику, костюм не нужен. Телефон опять зазвонил. Я подождал, пока трель не отзвенела, и взял трубку.

С этой лавкой «Бристолз» папа и мама были связаны десятилетиями. Настоящее имя владельца было Эмбростелис. Он был греком с острова Мутилен. Несколько лет назад он возвратился на родину и жил на пенсию и регулярные переводы от сына, ведущего ныне его дела.

Мой отец и мистер Эмбростелис были когда-то закадычными друзьями.

А у молодого Тома Эмбростелиса (Тома ли? Тодороса?) не было сердца. Он проинформировал меня в шутовской манере энергичного и преуспевающего в делах американца второго поколения, что ему только что приказали закрыть счет и что семья более не отвечает за продукты, которые я могу заказать по нему.

Он думал, что это нечто вроде шутки.

— Кто же это сделал, Том?

— Ваша жена, — ответил он. — Она говорила от имени вашей матери.

— А сама мать что-нибудь сказала?

— Нет. Только жена.

— Тогда, Том, какого…

— Я поясню! Мне не приходило раньше в голову, но я взглянул на счет… а на нем за сотню долларов. Обычно я не возражаю, вы ведь знаете, но бизнес есть бизнес… в общем, Эдди, скажите чего надо, и я пришлю. Но хочется, чтобы в будущем счет был оплачен.

— Том, мы же всегда, Том!..

— Диктуйте, что прислать.

Я надиктовал. Но гораздо меньше, чем хотел раньше. Морозильник оказался почти пуст, полки едва прикрыты. Обеспеченность на три дня, не более. Так Том закрыл счет.

Я оставил телефон и отправился бродить по дому.

Вся обстановка напоминала музей жизни отца. Если бы дом можно было поместить в капсулу машины времени, то потомки смогли бы увидеть превосходную иллюстрацию к образу жизни таких людей, как мой отец.

Особенно точна в деталях была жилая комната. Семейные фотографии были единственными экспонатами, несколько оживлявшими ее. Самая интересная относилась к 1927 году — году наивысшего расцвета бизнеса отца. Она являла собой типичный продукт той эпохи. Отец сидел. Мать стояла. Я — рядом, положив руку ему на плечо, мой облик как бы говорил: «Не волнуйся, па, будешь старым, я позабочусь о тебе. А пока большое спасибо за все, что ты для меня сделал. Твой любящий сын Эвангеле». Майкл, второй сын, стоял позади. Фон фотографии — парк. Снимок был подсвечен розовым.

Фото стояло на огромных размеров рояле. Ни отец, ни мать не умели извлекать из него звуки, крышка открывалась лишь раз в год, когда приходил дядя Джо. Его любовница играла «На берегах Уабаша» — любимую песенку дяди.