Сдохни, но живи…

— Но понимаешь, — продолжил Рауль, шепча, — капитан просит за это 200 американских долларов. И сбрасывать не хочет.

— Но я же не американец. Я русский журналист, типа свой. Пять минут баек и пафоса — это же для Кубы.

Не помогло. Как я ни старался.

Видимо, «свой» — это когда постоянно платишь.

Прямо как с женой.

Такого подлого контрреволюционного удара я не ожидал. Отказаться от халявной поездки на курорт Варадеро, чтобы снимать там красоты и красоток, и заодно отдохнуть. С ними. Купить недешевый билет за свой счет, найти кубинского товарища, который учился в Советском Союзе, остановиться у него дома в рабочем районе Ла Лиса — живом, настоящем, а не на сутенерском пятачке отелей для иностранцев, который обычно показывают, зазывая в Гавану. Достать на черном рынке два велосипеда, чтобы мы могли гонять по раскаленному городу и разговаривать с людьми. Ни о чем — об их жизни.

Я хотел увидеть последнюю надежду молодости, не сломленную и не купленную. Так казалось и там, далеко внутри, надеялось. На маленькое и гордое чудо. Реальное, как стены древней Капакабаны. Увидел.

Приличного человека нельзя купить. Но можно продать.

Капитана увели обратно, куда-то наверх. Он выглядел разочарованным.

Всегда неприятно осознавать, что опускался зря.

Че Гевара все-таки рано ушел, но, возможно, именно поэтому его помнят и многие уважают, даже не разделяя его взгляды.

Революция как любовь: либо надо рано умереть, либо смириться с предательством.

Третьего не дано.

Третьими приходят воры.

Записка с неба

Как-то Миша вышел погулять. Для разнообразия. Всё лучше, чем весь день смотреть телевизор и сериалы. Или копошиться в интернете, как в мусорном баке, где у чужих домов ищут остатки смысла приходящие из неизвестности «бомжи». Миша накинул пальто, пошитое индивидуально в старые добрые времена. Добрые, потому что он был относительно молод и пальто еще не надо было перешивать, дальше некуда. Он присел, чтобы завязать туфли, дотянувшись. И вздохнул.

Миша уже давно жил один. Без жены. И даже без собаки. Бывает. С утра, после завтрака и мировых новостей, он выгуливал себя сам. Оглядывая окрестности, проходящих прохожих и опустело, но легко, думая ни о чем. Так его уже дважды принимали за иностранца. По глазам. И это льстило. Хотя дальше разговоров дело не шло, поскольку он сразу признавался, что местный.

У него не было постоянного маршрута для прогулок. Принципиально. Миша так чувствовал себя свободным. Гуляю, где хочу. На улице было пустовато и он свернул в какой-то двор. Он знал их все, в округе, как облупленных. Даже после, местами, реставраций. Обычно в таких дворах играли дети или молодежь сидела на скамеечках, общаясь. В давние времена пенсионеры и мужики играли в домино или шахматы, скидываясь и на совместный обогрев души.

Сегодня каждый сидел, если не летом за городом, то поквартирно. И только загорелые от гуляний на свежем воздухе парни неопределенного возраста нередко распивали по углам вино или пиво. Им тоже хотелось с утра свободы и взаимопонимания. Но он к ним не подходил и не садился даже близко. Как и к бабушкам у подъездов. А смысл?

Миша медленно, но деловито, прогуливался и в этот раз. Прикидывая, где можно присесть и оглядеться. Он уже учился впитывать окружающий мир, не додумывая за него и не спрашивая себя ни о чем, как это было прежде. Все идет, как идет. Или едет. А он смотрит.

И вдруг его окликнула женщина. Откуда-то сверху. Немолодая уже, но в халатике. Видать, после душа. Выставив белую, как то утро, ногу, она стояла на балконе второго этажа старого довоенного дома. Желтого, как прокуренные пальцы тех, кто его когда-то строил. Миша задрал голову и улыбнулся. Для зрелого, под арбуз, мужчины, если на него обратили внимание, это вдвойне приятно.

«Знак, — подумал он. — Сверху. Значит, уже к добру. По науке».

Женщина неожиданно показала жестом, чтобы он немного подождал и скрылась в комнате.

— Неужели пригласит? — приосанился Миша. — Всё в жизни бывает. И красивые встречи тоже. Два немолодых усталых человека находят друг друга. Или, даже проще, муж в командировке и…

— Позвони, — поколдовала пальцем над ладонью женщина, приложила ее к уху с небрежным, как расстегнутая нижняя пуговица халатика, блондовитым завитком. И, улыбаясь, сбросила вниз записку. Листок, сложенный пополам, кружился и даже игриво дрожал, предвкушаемый. Прямо, как Миша, неловко бросившийся было ловить его еще в воздухе. Тормозя распустившимися вдруг крыльями пальто.

«Словно Чапаев, — подумал он, представив себя со стороны. — В бурке, целеустремленный».

Листок наконец лег на асфальт и ветер попытался было его толкнуть дальше. Миша успел прижать ногой, едва не сделав подобие гимнастического шпагата, рискуя брюками и вывалившимся из них позором. Но он об этом и не подумал. Наоборот, перенес тело к ноге, давящей листок и бодро присел. Опять же рискуя, уже скрытой сзади частью многострадальных парадных своих штанов. Отглаженных через влажную тряпочку вкривь и вкось. Как положено.