Сдохни, но живи…

Но это лучше, чем сдохнуть с гарантированной хозяйской пайкой во рту, строя внеочередной город для очередного фараона или его, не всуе помянутых, слуг.

Так впервые сложилось четыре тысячи лет назад, так повторялось вчера и происходит сегодня.

У тех, кто доволен рабством, будет свое завтра.

Но зато у тех, кто не хочет с ним примириться, остается еще и вчера.

Вкус жизни

Самое трудное — не дать ему расползтись и растаять. Лучше всего прижать языком к небу и медленно-медленно, что на самом деле трудно, размазывать его, вкушая. И потом быстро, чтоб никто не видел — не потому что отберут, а просто это нарушение порядка — отламывать в кармане новый кусочек. И сожалеть, что ломтик маленький. И еще важно не заснуть. Поскольку все это лучше делать во время киносеанса.

Через несколько минут после того как гасили свет, мы скопом валились в пропасть тепла и полуторачасового счастья свободы. Хлеб, а точнее, даже оставшийся ломтик в столовой нельзя было брать со стола, но мы брали — кто успевал. Кого ловили, ночью засовывали в рот портянку. Из сапога. Глубоко и надолго. И потому я решился на это только однажды.

Коричневый пористый кусочек просто чудом остался с краю, и оказался сильнее страха быть наказанным. На сорокоградусном морозе, даже в кармане, он был, как живой. Но быстро замерзал и крошился.

И я никогда больше не ел такого вкусного хлеба. Как тот, монгольский. В столице этой страны Улан-Баторе. Который я так и не видел, увезенный затем в глубинку бесконечной промерзлой и безлюдной степи. Вместе с другими. Такими же, чьих девчонок, оставшиеся на гражданке, словно в издевку нам, за десять тысяч километров отсюда провожали, и уговаривали, и зажигали свечи, и накидывали плед, и подливали им, дурам, вино.

И мы это чувствовали, подставляя свои замерзшие задницы под солярные костры с ломами, лопатами и кирками в руках. Вместо цветов и подарков. В полном и окоченелом безлюдье на триста километров в округе, мы жались друг к другу, сбиваясь воедино.

Но знали, что мы вернемся. Уже к другим. И сами другие.

Отдавшие долги, непонятно кому, но понятно — за что.

За то, что мы есть.

И те, кто посылал нас туда, научили только одному — посылать их обратно. Всю жизнь. По крошкам. Как горько-сладкий, с неповторимым вкусом, согретый ломтик того монгольского хлеба, что медленно-медленно, вкушая…

Сколько стоит революция

«Гранма», та самая лодка, на которой горстка революционеров мятежно приплыла на Кубу, стояла под стеклом во дворе Музея революции в самом центре Гаваны, её столицы.

Людей не было. Только туристы. Но им все равно нечем заняться, кроме как шататься по городу, торговаться с лоточниками, делать удивленные глаза и еще фотографии. Чтобы потом, дома, всучивать их, навязчиво и безотказно, родственникам и знакомым: мол, я и Гавана, я и памятник, вид из окна моего отеля, я на улице или с торговцем. И еще, я в музее. Крокодилов, сигар, Хемингуэя или революции. Какая разница?

Короче, как сказала бы Моника Левински, делавшая минет президенту США прямо в его Овальном кабинете: «Я там была и видела Клинтона без трусов. А вы — нет.».

Рауль, мой кубинский товарищ, сказал, что здесь, в этом музее, до сих пор работает капитан «Гранмы». А ему есть чем поделиться. Именно он когда-то вел яхту с повстанцами из Мексики к легендарным горам Сьера-Маэстра, где и началось вооруженное восстание победившей затем революции.

Я загорелся. Еще бы, самый настоящий герой, из первых, отчаянных. Куба — «си», янки — «но». Венсеремос. Свобода или смерть. «Куба, отдай наш хлеб и забирай свой сахар…».

Мне ничего не надо было придумывать. Я шел на встречу с открытым, как пустой кошелек, но наполненным сердцем: и к Кубе, и к ее людям. Не говоря уже о революции.

В новой России вовсю шла реставрация старых порядков якобы благородной и процветающей столетней давности. Это называется будущим. Пока еще без царя в голове.

А здесь, на острове Свободы, народ держался за свои завоевания до последней капли крови. По-прежнему красной, а не голубой.

У народа кровь всегда красная.

Показав мою аккредитацию журналиста, оформленную в пресс-службе за шестьдесят вражеских долларов на две недели, мы попросили служащую вызвать капитана. Он не заставил себя ждать и оказался чернокожим немолодым человеком в полевой форме. Со звездами на погонах.

Я вытащил камеру из рюкзака с портретом Че Гевары и попросил его ответить буквально на пару общих вопросов. Капитан больше интересовал меня не как источник обстоятельной информации о том походе, а, скорее, как свидетель, подтверждающий экспозицию. Все равно такие очевидцы больше, чем положено по тексту, ничего не говорят.

Герой Кубы, в прямом смысле Герой, выслушав просьбу, что-то прошептал на ушко сопровождающей его служащей. А Рауль тоже на ушко сказал мне:

— Он не против рассказать и о плавании, и даже, если надо, о Фиделе.

— Еще бы, — подумал я, проникаясь. — Ведь он выскажется о своей революции, о том, как они ее начинали. Есть чем гордиться.