Седьмая печать

— Они делают хорошую мину при плохой игре. Они комедианты без чести, без совести. Они, не доверяя друг другу, выходят на контакты с филёрами и друг на друга стучат. Откуда бы мне знать, например, что некто... впрочем не буду называть имён... скажем, некто лаборант из вашей, милые барышни, Медико-хирургической академии встречался на Вознесенском проспекте, в лавке, торгующей швейными машинками, с неким, скажем, бывшим студентом технологического института, и со встречи этой домой вернулся не со швейной машинкой в саквояже? Осторожно он саквояжик нёс, чтобы не рванул саквояжик на весь проспект... Откуда бы мне это знать, дамы? А вот приоткрою вам завесу тайны. Некто, скажем, с птичьей фамилией человечек мне про это донёс. Птичка напела. Хороший каламбур, правда?..

Подполковник в этот вечер больше ни разу не взглянул на Надежду, будто её уже и не было за столом, однако много ещё он рассказал всякого — такого, чтобы убедить... как показалось Наде, убедить именно её, что комедианты они и есть комедианты, и что честь свою, как и товарищей своих и, приходится думать, идею свою, возможно великую идею, они давно и совсем не дорого продали... На сколько там сребреников Иуда согласился, на сколько с первосвященниками и старейшинами ударил по рукам? Чуть больше, чем понюшка табака.

Дневничок

«ет, я не ослышалась! И я в здравом рассудке. Он произнёс те же слова, что произнёс в тот день Митя. Но откуда он знает?.. Нет, боже мой! Это сводит меня с ума! Это мистика какая-то! Это необъяснимо! Он не мог слышать. Когда Митя, униженный, раздавленный, произносил эти слова, карета уже была далеко. И стучали копыта, и скрипели полозья, и солдат ещё что-то кричал, громко щёлкал кнутом. Услышать было невозможно. И обычный смертный такого не может угадать.

Откуда же он знает? Не читает же он, действительно, чужие мысли, мои мысли. И что он знает? А может, он знает всё? Птичка напела, нащебетала, принесла на хвосте... И этот взгляд его. Говорит, говорит, а сам смотрит, смотрит... Может, он таким образом укоряет меня? Или я ошибаюсь, и он вовсе не укоряет, а жалеет, понимает меня? Может, он таким образом меня предупреждает — как лучшую подругу его дочери, — чтобы остановилась, пока не поздно? Может, выпад его вовсе не укор, а проявление благородства? Я, дескать, всё про тебя знаю, и я тебя предостерегаю — оглядись, одумайся.

А они хороши! Не случайно их недолюбливает Митя. Тех строчек так и не вычеркнули...

Я рассказала Мите о нашем разговоре за столом. О седьмой печати — само собой. Но главное — о том, что говорилось «А.-Б.» после. На Митю это произвело чрезвычайное действие. Он сразу помрачнел, как-то сник, сделался молчалив. Я заговаривала с ним о чём-то, но он не отвечал. А потом вдруг воспрял духом: «Я понял, Надя. Это всё неправда! Это хитрый лис «А.-Б.» хочет недоверие между нами посеять — между мной и другими кружковцами, между самими кружковцами, между мной и тобой; он распускает ложные, провокационные слухи, чтобы рассорились мы, друг друга денно и нощно подозревая в измене, чтобы, испугавшись друг друга, начали действительно один на одного стучать. А тебя он использует проводником этих слухов. Ловко использует, надо сказать, — недаром о нём говорят, что он великий хитрец. Я почти уверен, что подполковник «вычислил» тебя, Надя; он, похоже, знает о нас всё. Но откуда? Неужто это всё филёры?.. Я говорю тебе: больше к Соне нельзя ходить».

Доверительность

одполковник, держа папку с двуглавым орлом под мышкой, быстрым шагом вошёл в комнату для допросов, он так и сиял, был полон оптимизма. От него свежо и приятно, как-то по-утреннему пахло ароматным мылом «Тридас». Арестант уже дожидался его; сумрачный и бледный, сидел, сгорбившись, на табурете.

Ахтырцев-Беклемишев занял своё место напротив; голос его был громок и весел:

— Ну-с, молодой человек! Хорошие вести! Я отпускаю вас сегодня домой...

Хотя Вадим Бегаев не очень-то поверил, в усталых глазах у него загорелись искорки надежды.

— Но сначала поговорим о деле, — подполковник вынул из папки несколько чистых листков бумаги и положил их перед Вадимом; сверху положил остро отточенный синий карандаш.

Бегаев молча отодвинул от себя и бумагу, и карандаш.

Ахтырцев-Беклемишев как будто не заметил этого движения; в голосе у него появились деловые нотки:

— Правительство наше, как вы, наверное, слышали, давно готовит ряд либеральных реформ. Я узнавал: именно сегодня на заседание правительства выносятся важнейшие вопросы. Вы будете поражены, когда узнаете, что это за вопросы. Обсуждаться будет практически всё то, что мы можем прочитать в ваших, народников то есть, требованиях, — он достал из папки очередной номер журнальчика «Земля и воля», пролистнул его и положил обратно в папку. — К примеру, речь пойдёт о конституции, об ограничении парламентом абсолютной монархии, об отмене сословных привилегий дворян и духовенства и прочем.

Вадим Бегаев заметил с сомнением:

— Что же они никого из наших на заседание не пригласят? Для полемики.