Седьмая печать

— Иуда... — прошипела ему в лицо жена лавочника; глаза у неё в этот миг были очень выразительны; иного более чувствительного, чем Вадим Бегаев, такой взгляд мог бы и убить, испепелить; у иного совестливого после такого взгляда все жизненные силы вытравила бы болящая совесть.

Надо было срочно решать, как быть. Явочную квартиру менять — это первым же делом. Подполковнику новые письма слать? Это, кажется, не работало с самого начала. Не с испуга он Вадима Бегаева отпустил. Расчёт у него был налицо... Правильнее будет выйти на непосредственный контакт и запугать подполковника так, чтобы у себя в квартире он тёмных углов боялся, чтобы за пальто на вешалке видел социалиста-народника с топором. А может, ранить его для острастки? Или лучше — убить... Хотя и невелика птица! Не губернатор, не министр, не царь.

Роман Скворчевский был против запугивания. На подполковника никакие запугивания не подействуют. Бертолетов вон в него даже бомбу бросал, а ему всё нипочём — как ездил по тому мосту, так и ездит. Скворчевский, член Исполнительного Комитета, был совершенно против того, чтобы вступать с «А.-Б.» в какие бы то ни было переговоры и заключать с ним какие-то соглашения. Скворчевский был не на шутку разозлён — так разозлён, что даже позабыл про обыкновение своё подбирать слова, не содержащие буквы «р». Повысив голос и безбожно грассируя, Скворчевский настаивал на одном:

— Подполковника следует поскогее уничтожить. Подполковник — человек убеждённый и по-своему патгиот Госсии, его никак не пегеубедить. Подполковник очень хитёг — обманет. Можно было бы попгобовать подкупить — собгать с наших деньги и подкупить. Но он, по всему видать, неподкупен... Нет! Нет! — набравшись решимости и почти уж от негодования крича, призывал Скворчевский. — Уничтожить! Только уничтожить! Непгеменно и сгочно!

Потапов, возмущённый, с потемневшим лицом, раздвинув широкие крестьянские плечи, воскликнул ему в унисон:

— Мы должны воздать ему по самую ижицу[41], — и он рубанул воздух рукой, будто шашкой подполковнику голову снёс.

— Ижицу! Ижицу для «А.-Б.», — подхватил Скворчевский.

— Ижицу супостату!.. — подала свой голос и Фанни. — Ижицу! О, к ненавистному уже «плеть ближится»! Плачет по ненавистному кинжал. Плачет по ненавистному молоток. Плачет по ненавистному бомба.

Бомба

итя был совершенно разочарован в своих друзьях, в кружковцах, в деятельности их, а если выражаться точнее — в бездеятельности. Сходки их он посещать никогда не любил, а в последнее время посещением сходок вообще тяготился. Слишком много пустой болтовни и самолюбования было на сходках. И очень заметно было соперничество за лидерство в кружке, в организации. Ревниво следили за успехами друг друга, прилагали все силы к увеличению влияния друг на друга и за вечным, бестолковым соперничеством забывали дело. Бертолетов даже предполагал, что за многими словами, за красивыми речами кружковцы прячут свою трусость. Большинство из них, особенно из тех, кто помоложе, явно играли в геройство, видели в посещении сходок, в участии в дискуссиях верный способ порисоваться, впечатлить своих барышень, ибо не ради дела, не ради идеи, великой и святой, а ради успеха у своих пустоголовых девиц они назывались революционерами. Позёры!.. Многие не переросли ещё юношеский недуг нигилизма, иные были обременены бессмысленным желанием бунтарства ради бунтарства. Некоторые из смазливых, окружённых барышнями псевдореволюционеров вообще оказались на поверку алармистами[42]; это стало ясно уже после первого ареста — ареста Вадима Бегаева; многих живописных героев тогда будто ветром сдуло.

Бертолетов был сильной личностью, он был человеком дела и потому при сложившихся обстоятельствах, при сложившемся отношении к друзьям, к единомышленникам он просто вынужден был избрать путь одиночки.

— Ноги моей там больше не будет, — шепнул он Надежде, когда, они возвращались с последнего собрания, и он закрыл эту тему мудростью из Библии: — «Блажен муж, который не идёт в собрание нечестивых»...