Седьмая вода

Осторожно прикоснувшись своим стаканом к его, я вдохнула аромат перезревшей вишни и спелого граната и отпила небольшой глоток, прикрыв глаза и сосредоточившись на сигналах, подаваемых вкусовыми рецепторами: бархатное, нежно обволакивающее небо, не терпкое, но слегка покалывающее язык, оставившее долгоиграющий шлейф привкуса сочной лесной ежевики. Нектар? Амброзия? Тысячу раз да! Эликсир вечной жизни, достойный чаши Грааля. Боже, я преступница! Как посмела я махом проглотить полстакана вина, которое надо смаковать крохотными глотками, каждую драгоценную каплю крови земли, отданной добровольно.

— Вот же черт, — услышала я бормотание Арсения и открыла глаза, почти теряя то восхитительное ощущение от божественного вкуса, что на несколько секунд заставил перестать существовать все вокруг.

Арсений смотрел прямо мне в лицо, не отрываясь, и от этого как током прошило, потому что уже однажды видела это выражение, так похожее на еле сдерживаемый гнев. Воспоминание о нем обнаженном, склоненном надо мной с лицом, искаженным голодной потребностью, что сильнее любой воли, хлестнуло по нервам так жестко, что я резко отвернулась, почти расплескав вино.

— Не боишься, что я напьюсь и превращусь из лягушонки в крушащую все Годзиллу? — сказала, делая еще один маленький глоток.

— Ва-а-ась, — неожиданно тихо и хрипло протянул мое имя Арсений, и я невольно обернулась, потому что все существо отозвалось на странные вибрации в его голосе. — Прости меня ты, ради Бога, за все.

— За все? А за что именно? — просипела, гася несколькими быстрыми глотками неожиданную сухость.

— За грубость, за насмешки, за подставы эти мелочные и глупые. Я был идиотом. Жестоким, эгоистичным идиотом.

— Это точно, Сень, — странно, злость вдруг улетучилась. Непонятно, от его слов или от этой все растущей волны тепла, причем почему-то не в голове, а где-то в районе сердца. Центр груди словно наполняли гелием, который лишал всякого веса весь привычный груз многолетних обид. От этого становилось говорить легко и нисколько не болезненно. — Ты был настоящим придурком и жестоким засранцем, а мне безумно не посчастливилось стать твоей излюбленной мишенью.

— Любимой, — глухо отозвался он.

— Что, прости?

— Не излюбленной, Вась, а любимой мишенью. И совершенно неслучайной. «Не посчастливилось» — это когда тебе на дороге в зад случайно въезжает какой-то дебил, потому что клювом по сторонам щелкал. А в том, что я творил каждый раз рядом с тобой, не было ничего случайного, — Арсений поставил стакан и шагнул ближе.

Я подумала, что мне тут особо некуда от него пятиться, хотя даже и не сделала попытки вернуть между нами расстояние, которое он сейчас украл наглым образом.

— Это что — твое развернутое извинение? — я попыталась посмотреть в темное окно, но Арсений протянул руку и коснулся моего подбородка, вынуждая смотреть на него. Нет, он не сжимал и не давил, его пальцы едва ощущались, но в кухне вдруг катастрофически упал уровень кислорода, и в животе зародилась какая-то предательская дрожь.

— Именно так. Моя главная вина не в тех полудетских гадких прозвищах и цепляниях, хотя и это было отвратительно, и я умоляю простить меня за дурость. Гораздо хуже другое. Я изводил и наказывал тебя за собственную неспособность стать другим, таким, у кого был бы шанс. Потому что решил для себя, что его не будет в любом случае — что бы я ни сделал и как бы не вывернулся наизнанку. Поэтому я просто боялся признаться даже себе, как ты на меня действуешь и что значишь. Я только бесился и злился на те эмоции, что перли из меня, и хлестал тебя же ими.

Арсений, говоря это, окончательно уничтожил расстояние между нами, его рука с подбородка скользнула мне на затылок, обхватывая его уже более властно. Он вдруг наклонился, практически упираясь своим лбом в мой. Он не смотрел мне в глаза, прячась за своими потрясающими густыми ресницами, и обжигал резкими выдохами лицо.

— Я должен был перед тобой открыться, рискнуть показать, что же творится со мной изо дня в день просто потому, что ты входишь в комнату. Сделать хоть раз именно то, что хотел, а не то, что делал, и тогда, черт его знает, может, я не просрал бы все.

Разве сейчас не самое время закатить глаза и потребовать разъяснений, что он имеет в виду? Добиться однозначной ясности, разложить по полочкам. Но сердце трусливо запрыгало, ища укрытия. Разве я готова к ясности? Что, если она не то, чего я жду? Может, ну его, пусть пока все как есть? Только как оно есть? Господи, собрать бы в кучу мысли и прекратить это головокружение!

— А мне так казалось, что ты всегда и делал именно то, что хотел, — почему я не отталкиваю его? Почему не отстраняюсь сама? Почему реально уплываю от того, как близко его рот к моему? Да закончатся эти долбаные вопросы, наконец?