Седьмая жена Есенина

Он шептал еле слышно, боялся разбудить и при этом надеялся, что она проснется утешить его, но сон у молодой некурящей и непьющей праведницы был глубоким и безмятежным. Зато кошка открыла зеленый глаз и, как показалось Калмыкову, с презрением посмотрела на него, с незаслуженным презрением. Он еще постоял возле кровати, потом выключил свет и вернулся к столу, налил себе рюмку, но, прежде чем выпить, повторил свою последнюю фразу, пущенную вслед гостям:

– Ну и хрен с вами. Обойдемся.

Через полтора месяца ему исполнялось тридцать семь – дата магическая и жутковатая для поэта. И пусть кое-кто поэтом его не считал, сам он давно не сомневался в собственном даре, хотя и не опубликовал ни строчки. «У Высоцкого при жизни напечатали одно стихотворение, а у меня – ноль», – говорил он не без гордости. Его оды и плачи заучивались, перепечатывались и размножались на ксероксах. Особенно знаменитыми были «Ода крепкому хрену» и «Плач сиротливого сперматозоида». Официальных поэтов знали по фамилиям, но стихов их не помнил никто, включая родственников, а его цитировали в каждой интеллигентной компании. Небольшой, но жаркий костерок для подогрева честолюбия не гас и не требовал для поддержания огня ни газет, ни журналов. Когда-то, в юные годы, он сочинил «паровоз» о космонавтах, но все равно не напечатали да еще и конъюнктурщиком обозвали, с тех пор он никуда ничего не предлагал, а чтобы не было соблазна, писал стихи, заведомо не пригодные для печати. «Зачем продавать душу ради копеечных гонораров, когда можно легко заработать фотоаппаратом», – объяснял он друзьям. Пускай и не так легко, зато надежно верный «Никон» помогал добывать денежки и завлекать девушек. Неплохие денежки и хорошеньких девочек. У Лени не было ни того ни другого. Ничего, кроме апломба и завистливой обозленности на жизнь. Стихи, конечно, были. Не такие гениальные, как ему казалось, но все-таки поприличнее тех, что проползали в печать. Подражающий Пастернаку выглядит значительнее подражающего Безыменскому. Опять же для своих, а не для редакционных ценителей. Леню тоже почти не печатали. А тут вдруг издательство ослабило гайки, с Леней заключили договор… И полезло из мужика. Наконец-то разогнулся. Но вместо спинного горба появился – грудной.

– Ну и что с того, что я примитивист? Хотите сказать, что дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие.

Не оценили шуточку. Не так поняли. Андрюшка наверняка вообразил, что пленка сделана по заказу конторы глубокого бурения. Если не Леня, значит, Калмыков, но один-то из них обязательно оттуда. Теперь он будет подозревать всех. Еще пара-тройка подобных пьянок, и он заподозрит самого себя. Вон как быстренько домой засобирался, и язык прикусил, хитрить надумал. Боженька отвалил парню талантище на двоих, а ума недодал. Наверное, знал, что делал. Хорошему живописцу ум не помощник, пусть думают те, которые не умеют рисовать.

– Ну и хрен с вами. Леня вас продал, а Калмыков остался виноват.

Бедненький гений струсил, а Володька стал его оправдывать. Ему показалось, что испытание слишком жестоко. Что бы понимал в жестокости этот библиотечный мальчик. Но бог с ним, дело совсем в другом, получается, что предавший друзей Леня заслуживает защиты, а разоблачивший его Калмыков – нет. Жестокий Калмыков отвергнут друзьями. Но любители умненьких афоризмов заявляют, что трусость и жестокость – две стороны одной медали, интересно, какой именно? Может быть, медали «За отвагу»? Значит, они с Леней родственные души. За обретение нового родственника положено поднять бокал. Калмыкову льстит такое родство. Поэтому надо наливать до краев. А если через край – еще лучше. Он выпьет и за себя, и за родственную душу. А стоит ли ерничать?

– Стоит ли ерничать, Калмыков? – закричал и тут же оглянулся на дверь – не проснулась ли Иришка.

Давно, вроде при Андропове, а может, даже и при Брежневе – при ком сбили корейский самолет? – впрочем, не важно при ком. Важно, что случилось это именно с Калмыковым.