Седьмая жена Есенина

И тут я впервые задал себе вопрос: «А знает ли он о молве, которая преследует его?» И сразу же ответил: «Да, знает». Потому и прочел этот стишок. Хотел проверить реакцию. Потому и замечание мое назвал ожидаемым. А что же он хотел? Чтобы я пустился с ним в рассуждения о тяжелой доле советского стукача? Тогда бы и спрашивал без обиняков. И ведь наверняка спрашивал. Находил тех, до кого не дошла молва, например, соседа по гостиничному номеру или случайного собутыльника. Спрашивал, получал обобщенные стандартные ответы, которые только разжигали желание «пусть в убыток себе» задавать и задавать больной вопрос, подспудно надеясь нарваться на человека, который не сомневается в его причастности.

Но я-то – сомневался. Сомневаюсь и теперь, хотя и не исключаю возможности. Хорошо помню его постоянное затягивание собеседника на скользкую обочину.

– Значит, дерьмовый стишок? – спросил он, не найдя в моем ответе ничего интересного для себя.

– Почему дерьмовый, – завилял я. – Есть напряжение, чувствуется горячее дыхание, а для меня это важнее дистиллированной техники.

– Не напрягайся. Я тебя разыграл. Это чужие стихи. Неужели не понял, что я такого написать не мог? – Губы у него кривились в вымученной улыбке, а глаза напряженно следили за моей реакцией.

До меня не сразу дошел второй смысл вопроса. Точнее, главный смысл. Он же имел в виду собственное клеймо стукача. А я заговорил о стихах, дескать, он тяготеет к холодноватой питерской школе и прочитанное четверостишие, пожалуй, и впрямь не характерно для него, слишком импульсивно.

– Да ладно тебе, – перебил он. – Все это политика и суета. Настоящие стихи должны живописать любовь.

И он рассказал, как неделю назад, совершенно пьяный, подцепил на улице фэзэушницу, довел ее до своего подъезда, но в квартиру пускать не захотел, и не потому что испугался, украсть у него все равно нечего, и даже не из брезгливости, а просто захотелось поиметь ее на лестничной площадке. И она согласилась.

Когда он рассказывал о приключении, я облегченно вздохнул, потому что устал от напряжения. Но он вдруг спросил, как я отношусь к сифилитикам. И опять вверг в сомнения. Может, и любовная история придумалась только для того, чтобы подменить незаданный вопрос параллельным? Я сделал вид, что не разгадал его уловку, и начал успокаивать: дескать, не надо пугаться раньше времени, может, все обойдется, у меня, мол, случались и более рискованные ситуации, но он все же настаивал на прямом ответе:

– Я не свой случай имею в виду, а вообще. Тебе не кажется, что нельзя их презирать, это слишком жестоко по отношению к попавшим в беду. Ты согласен, что подобное с каждым может произойти?

– Разумеется, только идиот или последний ханжа станет уверять, что застрахован от сифилиса. – На слове «сифилис» я помимо воли сделал ударение, наверное, взвинченные нервы заставили глупый язык подчеркнуть, что другой «болезни» мои слова не касаются, потом спохватился и добавил, что способен и понять, и посочувствовать, но лишь до той поры, пока сифилитик далек от моих любовниц.

На последнее предупреждение он не обратил внимания, может, и вовсе не расслышал, ему хватило слов о сочувствии. У него даже лицо после них посветлело. А выглядел он неважно, да и с чего бы ему хорошо выглядеть.

Потом он заторопился, и я не успел выяснить, почему он считает, что настоящие стихи должны быть непременно о любви. Странное заявление. Собственные стихи он ставил очень высоко, но о любви в них не было ни слова, ни намека. Может, пересмотрел отношение к себе? Вряд ли. Скорее всего пытался уйти от больного вопроса, на который сам же и пытался спровоцировать.

Больше мы не встречались. Началась перестройка. Начальство на предприятиях быстро сообразило, что монтаж новой техники лично им быстрых доходов не сулит, и мои командировки прекратились. Не стану утверждать, что к рассказанной истории это не имеет отношения, время показало, насколько все взаимосвязано, однако не буду отвлекаться.

Когда, сидя в самолете, увидел знакомую фамилию в черной рамке, первое, что подумал – повесился. В Москве позвонил общему знакомому, бывшему земляку поэта, оказалось, и он, прочитав газету, подумал то же самое. Земляк не забыл напомнить мне о дурной славе покойника и высказал предположение, что в петлю загнал его страх перед оглаской. Кстати, говорил он довольно-таки долго, однако в гости не пригласил и даже о встрече не заикнулся. Еще одна бывшая землячка, поэтесса Оля, будучи романтичной натурой, поведала другую версию: поэт якобы сидел в ресторане, увидел, что за соседним столиком ударили девушку, вступился за нее и был до смерти забит кооператорами. Тогда еще не появилось словосочетание «новые русские». Представить его заступающимся за честь дамы я не мог, по его мнению, они не стоили того. Но Оля об этом не подозревала, до нее, может быть, и слухи о стукачестве не докатились.