Седьмая жена Есенина

Все прояснилось после письма Юры. В нем он, между прочим, пересказал интересный случай. Поэт Т. с каким-то газетчиком подцепили на улице двух девиц и напросились в гости. Хозяйка квартиры работала дворничихой. В разгар застолья в квартире появился мужик, коллега хозяйки. Узнав об этом, поэт начал допытываться не являются ли они секретными сотрудниками, поскольку дворники еще с царских времен обязаны были отчитываться обо всем подозрительном на их территории. Вопросы, и особенно их агрессивный тон, естественно, не понравились. Первой раскипятилась хозяйка, потом и мужика раззудила. Если бы газетчик вовремя не увел бесцеремонного поэта, драки бы не миновать. Случилось это примерно за месяц до смерти. Но труп нашли совсем в другом районе, на заброшенной стройке. Не думаю, что была чья-то месть или чья-то «черная» благодарность. Убивать его скорее всего не хотели. Но, видимо, сильно выпрашивал у случайных собутыльников, очень сильно. В принципе – та же самая петля. Только петля – грех. А тут принял мученическую смерть. Может, надеялся, что на небесах зачтется? Правда, я ни разу не слышал, чтобы он рассуждал о Боге.

И все-таки?

Сомнения, сомнения и еще раз сомнения. Уверен лишь в том, что поэт Т. был глубоко несчастным человеком.

Поэт Ч.

Образование у него по тем временам было самое что ни есть поэтическое. Не филфак, разумеется. И, уж конечно, не Литинститут. Он окончил Ленинградский горный. Дипломированный геолог-поисковик. При этом ничего романтически-бродяжьего ни во внешности, ни в поведении. Бороду запускал только в поле, а в город возвращался чисто выбритым. Никто не слышал от него ни мата, ни «фени», которыми любили щегольнуть тогдашние интеллектуалы, взращенные на асфальте. Чтобы сбить остатки романтического тумана, он и выбор института объяснял надбавкой к стипендии, которую доплачивали будущим разведчикам недр органы госбезопасности. Ему не верили, особо возвышенные натуры вообще сомневались в возможности существования подобной надбавки, он не пускался в убеждения, ограничивался улыбкой, скорее загадочной, нежели насмешливой.

Поэтическое в его облике тоже не проглядывалось. Особенно в одежде: всегда строгий костюм и обязательный галстук. Собственно, с разговоров о галстуке и началось наше более-менее близкое знакомство. Один журналист пожаловался мне, что с ужасом ждет наступления лета. И после значительной паузы, рассчитанной на мое наивное удивление, пояснил, что ради квартиры пошел работать в «Блокнот агитатора». Я продолжал смотреть на него непонимающе. Он снова выдержал паузу и принялся разжевывать, что сей печатный орган курирует крайком партии. Об этом я догадывался и без его многозначительности, но при чем здесь ужас перед приходом короткого сибирского лета, понять не мог. Разгадка оказалась весьма простой, но меня она ввергла сначала в хохот, а потом в уныние. Выяснилось, что в крайком партии даже в лютую жару нельзя входить без галстука. Правило, естественно, неписаное. Может, журналист и сам придумал его для себя. Но галстуки носить я перестал.

Пересказал геологу эту историю, но у него нашлась своя. Пьянствуя на окраине Ленинграда в компании непризнанных гениев, услышал он, что Андрей Вознесенский громко продекларировал свое неприятие галстуков, и он в пику модному поэту решил украсить себя этим чиновничьим атрибутом. Сам по себе жест выглядел несколько легковесно, требовался психологический подтекст, и он разыскал номер «Юности», в котором певческое горло неосторожного на заявления поэта украшено презираемой им «собачьей радостью». Показывал мне потрепанный журнал за 1964 год и с пафосом цитировал Бальмонта: «Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды…»

И, как последний довод в защиту галстука, заявил, что вешаться на нем удобнее, чем на ремне, а русскому поэту всегда необходимо иметь при себе средство для написания последней строки. Впрочем, спустя какое-то время он утверждал, что висельник выглядит, может, и лучше выпавшего из окна, но все равно неэстетично.