Седьмое небо

Олух силен был во многом: мог поймать лошадь, перетащить ее через реку, разогнуть конскую подкову. Но разговоры были его ахиллесовой пятой. Несмотря на переполнявший его восторг, выразить его словами Олух не мог, лишь блаженно улыбаясь во весь рот и мыча. Деду Богдану удалось выжать из него только нечленораздельно произнесенное имя – Олух и широко разведенные руки в ответ на вопрос: «Где ты живешь?».

«Надо понимать везде и нигде,» – заключил дед.

Примерно тем же мычанием он ответил на вопросы: «Чем живешь? Откуда родом? Есть ли семья?»

«Экий ты неприкаянный, Олух,» – резюмировал дед Богдан. Тот лишь довольно улыбался. Люди впервые не гнали его, разговаривали и угощали печеной в золе картошкой, которую он без ущерба для желудка поглощал с угольками.

Проблемы начались позже, когда путешественники увязали дорожные мешки и начали прощаться. Олух ни в какую не хотел расставаться с новыми знакомыми. Он увязался следом и упрямо брел позади. Слов не понимал ни добрых, ни злых (или делал вид, на что хитрости ему хватало). Простота иногда хуже воровства.

«Вот что,» – решил дед. – «Надо найти ему дело.»

Задача оказалась непосильной. Поначалу казалось, что из Олуха выйдет прекрасный пастух. Коровы, ласковые и безответные, с влажными карими глазами, Олуху нравились и отвечали ему полной взаимностью. Они следовали за новым пастухом с пастбища на водопой и обратно как привязанные. Не заладилось с быком. Своенравная скотина испытала Олуха на прочность, попытавшись боднуть в живот. Тот обиделся и недолго думая (точнее, не думая совсем) тут же дал быку в лоб пудовым кулаком. Бык упал замертво. Его хозяин схватился за голову. Дед, скрепя сердцем, рассчитался за понесенные им убытки. На том пастушество Олуха кончилось. Коровы проводили его печальным мычанием.

Косец из Олуха тоже не получился. Травы он больше мял и топтал, чем скашивал. Все время отвлекался то на найденное в траве гнездо куропатки, то на выскочившего оттуда же очумелого зайца и выбивался из стройного ряда косцов.

Мельник обрадовался было такому помощнику, ворочавшему мешки с зерном и мукой, будто пушинки. Но по природной своей неуклюжести вскоре один мешок Олух порвал, запорошив мукой и себя, и мельника. Зрелище его до того заворожило, что он немедленно вспорол и вытряс второй мешок. Белоснежная мучная пыль, поднимаемая поземкой сквозняком, холмиками устилала мельницу изнутри, никак не сочетаясь со стремительно багровеющим лицом мельника.

Карьера каменотеса (а уж в каменоломне, мнил дед Богдан, новому знакомому самое место) тоже не задалась. Нет, долбить камень Олуху очень даже понравилось. Здесь ничего нельзя было сломать, напротив, именно ломать и надо было. Было куда приложить всю свою силу. Но даже долбить камень надо с умом. В его отсутствии немудрено уронить каменюку на ногу, или кто-нибудь уронит ее на тебя. Олух справился сам и теперь, хромая, ковылял за путешественниками.

Спутники совсем приуныли. Отделаться от Олуха не было никакой возможности. Избавление пришло откуда не ждали.

Бить баклуши – дело нехитрое. Коли себе чурбачки на деревянные заготовки, из которых впоследствии будут вырезаны всевозможные деревянные изделия для домашнего обихода: ложки, скалки и прочее. Олуха процесс заворожил. Он будто заранее видел, сколько ложек выйдет из той или иной чурочки, сколько деревянных свистулек или колотушек для мокрого белья.

Бригада тунеядцев, бившая баклуши на опушке леса, быстро обучила Олуха премудростям своего ремесла и предоставила полную свободу действий. Олух полностью погрузился в процесс. Он нашел свое призвание.

Глава 9.

Город начинался внезапно. Только что были трава, деревья, птицы и бабочки, как внезапно они сменились мусором, помоями, мухами и тараканами. Только что стеной стояли заросли ежевики, как вдруг кончились, и путники уперлись в самую натуральную стену, сложенную из холодного серого камня. Непритязательные камнеломки упорно лезли вверх, цепляясь липкими усиками за трещины в камне, и даже умудрялись цвести меленькими беленькими цветочками, согреваясь днем на солнце.

Небо над столицей было серым, как мышиный хвост, изрядно закопченным и каким-то склизким на вид, будто замызганная половая тряпка, брошенная у порога. На таком небе не были видны ни радуга днем, ни звезды ночью. Солнце висело в небе тусклой серебряной монеткой и изо всех сил пыталось протолкнуть лучи через эту сумрачную дымку.

Городским воздухом дышать было нельзя. Ну по крайней мере с непривычки. Он был густым и духовитым, словно наваристая похлебка. Казалось, его можно резать ножом. Но варились в этой похлебке отнюдь не морковка, картошка и лук, а рыбьи потроха, содержимое ночных горшков, вонючие лохмотья, нестиранная носки, гнилые зубы, дохлые кошки и прочие ингредиенты, столь же неприглядные и неаппетитные. Можете себе представить, каково количество грязных носков и рыбьих потрохов в огромном городе?