Седьмое небо

«Может и так,» – согласился дед Богдан. – «Но что-то здесь не так, сердцем чую.»

Несмотря на середину дня, город казался удивительно пустынным. Встреченные ими горожане почему-то были сердиты, с опаской смотрели на чужаков, будто ожидая от них какого-то подвоха, и быстро шмыгали в переулки и подворотни. Так что и дороги спросить было не у кого. Пока, наконец, путешественники не набрели на открытую лавку булочника. Сам булочник – угрюмый дядька с грустно обвисшими усами и в перепачканном мукой фартуке как раз выгружал на прилавок свежеиспеченные ватрушки – сдобные, румяные, духовитые.

Груша втянула носом воздух, порывшись, вынула из кармана мелкую монетку и протянула ее булочнику: «Как пахнет вкусно. Дайте пару ватрушек, пожалуйста.» И дружелюбно улыбнулась.

Дальше произошло нечто странное и непонятное. Булочник, и так неприветливый, вдруг резко побледнел, выронил поддон с ватрушками и, скривившись, будто от зубной боли, упал на землю и покатился вниз по улице, охая на ухабах булыжной мостовой. Следом за ним золотистыми солнышками запрыгали по булыжникам мостовой ватрушки. Путешественники замерли, разинув рты от удивления.

Катящийся по улице булочник грохот производил оглушительный. На его вопли распахивались окна, а из открывающихся дверей выбегали люди. Вооружившись дубинками, пиками, а то и кольями из ограды, они обступили путешественников со всех сторон. Суровые выражения их лиц добра не предвещали. Самые отчаянные накинулись на чужаков, повалили, скрутили, плотно завязали рты цветными платками. А затем, мычащих и упирающихся, заперли в подвале городской ратуши.

Горожане оказались скоры на расправу, поэтому в подвале спутники провели всего одну ночь. Уже рано утром их вывели на спешно сооруженный на городской площади помост. Толпа горожан, безмолвная, мрачная и угрюмая, как осеннее небо, окружала его со всех сторон.

Серьезный глашатай окинул преступников пренебрежительным взглядом, развернул свиток и, прочистив горло, приступил к чтению.

«Девятого числа месяца зеленых яблок сего года чужаки вторглись в наш город и совершили самое страшное преступление – …» Глашатай выдержал трагическую театральную паузу: «смех.» Путешественники изумленно переглянулись. «А посему город приговаривает их к зашиванию ртов и пожизненному изгнанию из города.»

Толпа горожан одобрительно загудела. У Аристарха волосы встали дыбом. Приподнятую ими шляпу мигом унесло ветром. До спутников начал доходить смысл повсеместно виденного ими в городе изображения – перечеркнутого улыбающегося лица. Несчастные горожане были обречены никогда не улыбаться и не слышать даже детского смеха. Стоило лишь ребенку по детскому неразумению радостно улыбнуться при виде матери, как бедная женщина немедленно валилась на землю и начинала кататься. Поэтому детей в городе учили быть серьезными с раннего детства, никогда не балуя улыбками.

Чтобы не спровоцировать у жителей городка случайный смех, развлечений в нем не было. Совсем. Ни качелей, ни каруселей, ни народных гуляний, ни городских праздников. Бродячие цирки и театры к городку не подпускали и на пушечный выстрел.

Самое удивительное состояло в том, что покидать это проклятое место люди не торопились. Ведь если развлекаться нельзя, то что остается? Правильно, работать. Город процветал. Даже самый захудалый дом мог похвастаться облицованным дорогим камнем или глазурованной плиткой камином, добротной дубовой лестницей и резными наличниками. Не было только радости.

Глашатай отступил несколько шагов назад по помосту, пропуская еще одного человека. Это был лекарь. На принадлежность к профессии указывали скрещенные кости и череп, изображенные на его длинном кожаном фартуке. Вслед за невозмутимым лекарем следовал столь же невозмутимый ученик лет 12-ти с подносом в руках. На нем аккуратно были разложены тонкие иглы, прямые и крючком, прочные иглы из животных жил, ножницы и склянка с кукурузным спиртом для обеззараживания и анестезии. Лекарю не часто приходилось заниматься такой работой, все же глупцы в город забредали редко. Но человеком лекарь был законопослушным, а потому готовился приступить к делу.

Вперед неожиданно выступил Аристарх. Гневно сверкая глазами, он жестами показал, что хочет что-то сказать. Лекарь и глашатай переглянулись. Последнее слово приговоренного – святое дело. Особенно, если слово действительно может стать последним из-за зашитого рта. Отказать приговоренному было нельзя. А дабы он не думал засмеяться, у горла говорящего следовало держать нож. Нож держал лекарь, глашатай осторожно развязывал платок. Аристарху было не до смеха.

«Дайте мне большую красную луковицу,» – обратился он к спутникам, вытаращившим глаза от изумления. – «И пару репок. Скорее.» Все без исключения проводили поданное Аристарху недоуменными взглядами.