Седьмой от Адама

Первая обследованная Матвеем половина подвала оказалась нежилой. Тут хоть и пованивало, но не так сильно. Подвал по своему плану должен был полностью копировать верхний банный этаж, и оно почти так и оказалось, за исключением того, что двери, выходящей на площадку, соединяющую два класса — мужской и женский, в нижнем отделении не было. На её месте оказалась глухая кирпичная стена. Матвей не придал этому значения и, разочарованный отсутствием чего-либо интересного, перебрался во вторую половину. А там шёл пир горой. На стопке составленных один в один ржавых банных тазиков была постелена газета, а на ней сервирован ужин: флаконы «Огуречного лосьона», туалетная вода «Ландыш» и на почётном месте один флакон «Тройного» одеколона. Еды, кроме надломленного батона, Матвей не заметил, Впрочем, там же лежало ещё что-то непонятное, и, возможно, он просто не сообразил, что этим пирующие и собираются закусывать. Сиденьями служили те же старые тазы, только составленные стопочками пониже. Освещал пиршественный стол фонарь «Летучая мышь», и Матвей подумал, что вот про это надо бы сказать заведующей — ведь сожгут они баню. Бомжей оказалось трое: Огурец, в своей неизменной чёрной шапочке, тощий брюнет по кличке Чвак в разноцветных рваных кедах и какой-то новенький, которого Матвей ещё не видел. Был новичок стар, лыс и, похоже, что слеп. Странно было, что и Огурец, считавший себя хозяином подвала и представивший старика как «старца Тересия», и наглый Чвак, оба относились к тому почтительно, обращались на «вы», что было крайне удивительно в их компании, и подкладывали и подливали ему, всячески выказывая своё уважение. Огурец был старожилом бани и местной достопримечательностью. Кличку свою получил за любовь к огуречному лосьону по тридцать две копейки, продававшемуся в любой аптеке. Пристрастие своё он объяснял формулой, через несколько лет частично возрождённой в ставшей знаменитой рекламе: «Всё в одном флаконе!», и добавлял: «Выпил и как будто огурчиком закусил». На вид ему можно было дать и пятьдесят, и семьдесят, но истинный его возраст (тридцать семь лет) и настоящее имя знали только менты из ближайшего отделения. Раз в несколько лет, во время какой-нибудь очередной кампании по очистке района или когда просто не хватало задержаний для выполнения плана, забирали Огурца в кутузку, а изредка даже отправляли на полгода куда-нибудь подальше. Каждый раз ему выписывали новый паспорт, который, оказавшись на свободе, Огурец тут же терял, если до того не успевал обменять на любимые зелёные флаконы. Что-то знала о нём и заведующая, Маргарита Онуфриевна, что-то связывало их в прошлом. Подглядел раз Матвей случайно в опустевшей к ночи бане, как кормила она у себя в кабинете Огурца принесённым из дома супом, как подливала ему, как ласково глядела на чавкающего и не снявшего даже во время еды шапочку с вышивкой бомжа и как даже, от чего брезгливого Матвея передёрнуло, нежно погладила его по плечу.

Тут же попытались уважить и Матвея, зазывая за стол и выказывая готовность поделиться чем бог послал, но Матвей, с трудом сдерживая дыхание и рвотные позывы, отмахнулся и продолжил исследовать помещение. Оно ничем не отличалась от первого — ну разве только вонью и загаженностью. И заканчивалось оно всё той же глухой кирпичной стеной. Уже перед тем как уходить, поинтересовался он у честной компании, почему, мол, они только тут, только в этом помещении обитают? Почему вторую половину не освоили? На что получил от Огурца неожиданный и честный ответ, что, мол, страшно.

— Страшно? — остановился уже у выхода Матвей. — Что же там страшного? Такой же точно подвал, как и этот.

— Да какая-то нечистая сила там водится, — вступил в разговор Чвак.

— Точно. И ухает иногда по ночам, и воет, и стоны такие доносятся из-за стены, и призраков люди видели, — понёс ахинею уже явно окосевший Огурец, и Матвей, махнув на всё рукой, выскочил на свежий воздух. Потом у него ещё пару часов кружилась то ли от подвальной вони, то ли от одеколонных тампонов голова, и периодически подташнивало.

Спал он плохо, всю ночь мерещился ему слепой старик, превращавшийся то в змею, то в трёхглавого дракона с головами трёх уже знакомых Матвею бомжей. Головы плевались огнём и пытались поджечь баню, а он, Матвей, запыхавшись, бегом, спотыкаясь и обливаясь, носил воду шайками и пытался тушить пожар. Вот так весь в поту, мокрый и проснулся. Сырая ленинградская осень, ещё тёплая, но уже недвусмысленно объяснившая, чего ждать дальше, стекала по оконному стеклу утренней моросью, солнце выползло ровно наполовину из-за крыши дальней пятиэтажки, и тут до Матвея дошло. Половина! Ведь каждая из исследованных им вчера частей подвала должна была быть половинкой окружности — раз между ними ничего не было — лишь кирпичная стена… А ведь показались они ему слишком малы для этого. Они были даже меньше, чем верхние классы, между которыми была ещё и лестничная площадка.