Седьмой от Адама

Турбина в миллион двести тысяч киловатт действительно была бы самой мощной в мире и по плану должна была стать символом технического могущества и достижений советского строя. Планировалась она первоначально к шестидесятилетию революции, не уложились — запоздали на год, и вот теперь очередной срыв широко объявленной даты запуска им, действительно, не простят. И уж если кто-то, может, ещё и вывернется, то человек с фамилией Фишман точно будет принесён в жертву и наверняка станет козлом отпущения. Так что Фимино отчаяние можно было понять. Положение Матвея было немногим, но лучше. Да и волновался он за своё рабочее место гораздо меньше Фимы. Ему давно уже осточертел этот цех с его грязью, пылью и вечно пьяными работягами, и лишь положенные три года отработки по распределению после института удерживали его на заводе.

— Ефим Маркович, да не переживайте вы так. Образуется. Выкрутимся как-нибудь. Вон, историю с канадским колесом пережили и это переживём, — попытался неуклюже подбодрить замначальника Матвей.

Ох, не надо было ему этого говорить. Не к месту вспомнил он о пресловутом канадском колесе, за которое Фима схлопотал персональный выговор, лишился премии и едва не вылетел из партии. Гигантское шестнадцатиметровое колесо гидротурбины для какой-то канадской гидроэлектростанции сдали вовремя и с помпой загрузили на специально зафрахтованный пароход. Вот только по приходе в порт въедливые канадцы просветили рентгеном все сварные швы и обнаружили здоровенные пустоты (каверны), набитые электродами и второпях заваренные поверху. Скандал вышел отменный, гадкий. Переделывать пришлось на месте под присмотром канадских контролёров. Неустойки перекрыли всю прибыль. В результате завод потерял и деньги, и лицо, а Фима приобрёл первый инфаркт.

Услыхав про колесо, Фима прекратил стонать и безумными глазами посмотрел на незадачливого утешителя.

— Спасибо, Матвей. Ты мне очень помог. Огромное тебе человеческое спасибо. Пойду к Зворыкину. Пусть он решает. — Фима выронил на пол окурок и, сгорбившись и оттого став ещё ниже ростом, шатаясь, вышел из конторки.

Кузьма Тарасович Зворыкин, начальник цеха, крупный, рыхлый и вальяжный, со свисающими по сторонам плоского лица длинными казацкими усами, был полной Фиминой противоположностью: плавный, неторопливый и непробиваемо-спокойный, с круглыми, всегда полуприкрытыми бледно-зелёными глазами. Он казался огромным старым и жирным сомом рядом с суетливым тощеньким Фимой, увивавшимся вокруг него наподобие мелкого юркого пескаря. И ещё, в отличие от технаря Фимы, знавшего производство от и до, Зворыкин ничего не понимал в технике и был чистым администратором, прекрасно ориентировавшимся в мутном болоте заводских интриг, подсиживаний и назначений. Пришёл он из райкома, и поговаривали в курилках, что не просто так досталось ему место начальника крупнейшего на заводе цеха. Намекали, закатывая глаза вверх, на «высоких покровителей», на семейные связи и даже на «контору», хотя являлось ли это назначение повышением или, напротив, высылкой «на периферию» в той неведомой партийной иерархии, никто из сплетничающих не имел и понятия. Но если уж кто-то и мог найти выход из этой тупиковой ситуации, в которой не просматривалось ни единого технического решения, так только он.

Матвей ежедневно видел Зворыкина на утренних планёрках, но прямых контактов у них почти не случалось, и лишь раз за те уже скоро три года, что Матвей тут отработал, он столкнулся с начальством вплотную. От Матвея требовали срочной сдачи горящего импортного заказа — запчастей для электростанции то ли в Индии, то ли в Пакистане, и он уговорил, упросил своих слесарей выйти поработать в выходные. Конечно, не бесплатно — обещал двойные расценки и премию, но всё равно никто не рвался. Работа шла тяжело, не клеилась, и провели они в цеху почти двое суток, не уходя домой, недолго подремав там же на участке. И вот когда к концу воскресенья последняя деталь была принята ОТК, обмазана солидолом и положена в огромный деревянный ящик, а разбуженный по такому поводу плотник торжественно заколачивал его, с похмельной ненавистью вгоняя гвозди, словно в крышку гроба злейшего врага, появился Зворыкин. Он неторопливо прошествовал по участку, безразлично посмотрел на подготовленные к отправке ящики, сказал:

— Всё закончили? Хорошо, — и, не взглянув на серых от усталости и недосыпа работяг, развернулся и поплыл прочь. И тут Матвей сорвался. Он догнал начальника у выхода с пролёта и высказал всё, что накипело, вежливо, но горячо. На широком, рыхлом начальственном лице не дрогнул ни один мускул. Даже полуприкрытые веки не шелохнулись. Зворыкин спокойно выслушал запальчивый сбивчивый монолог Матвея, сказал:

— Понятно, — и, развернувшись, так же плавно удалился.

Но зато минут через десять, когда усталые и злые слесари, тихо матерясь, переодевались, чтобы наконец отправиться домой, появился Фишман, волоча две тяжёлые сетки, в которых оказались несколько бутылок водки, батон варёной колбасы и буханка хлеба.