Седьмой переход

Этот вечерний час, когда Макс не начал заниматься, когда вся семья в сборе, за столом, доставлял Эмилии истинное удовольствие. Маленькая Дарья устраивалась на своем высоком стуле, рядом с отцом, Милица, как старшая, садилась ближе к двери, чтобы вовремя услужить матери, а Эмилия сидела чуть на отшибе, напротив них, и то подливала им супа, то подкладывала жареной картошки с мясом. Непонятно, как она успевала поесть, и сегодня особенно: каждый раз, поднимая голову, Максим встречался с ее глубокими настороженными глазами, над которыми тотчас же взлетали надломленные брови.

После ужина, поручив убирать посуду дочерям, Эмилия подошла к мужниному столу, выждала, пока Максим листал свежие номера газет, сказала:

— Вэс ден читала, как на съезде критикуют югославских руководителей за ревизионистические взгляды.

— Ревизионистские.

— Ревизионист-ские,— охотно, по-ученически повторила Эмилия, привыкнув к этим мимолетным урокам русского языка.

Максиму не хотелось тревожить лишний раз ее тоскующее сердце, но если уж сама начала неприятный разговор, то, значит, ждет ответа. Никуда не денешься, придется, видно, поговорить о белградских наскоках на советских коммунистов.

Эмилия слушала его с надеждой на какое-нибудь смягчение в будущем, хотя давно испортилась погода в Югославии, которая целых десять лет никак не может выбраться на столбовой большак, все бродит вокруг да около, по горным проселкам Западных Балкан, политых партизанской кровью. Неужели не понимают, что им в одиночестве не выбраться на заветный перевал, как не справиться бы с альпийскими дивизиями гитлеровцев? Мимо них проходят прямым путем Румыния, Болгария, Албания, а белградские вожатые все топчутся на своем проселке да покрикивают вдогонку своим соседям: «Это вы сбились на русскую дорогу!» Пора бы взять им в руки старый партизанский компас, который вывел их той поздней осенью на соединение с авангардными частями советских войск. Нет, заложили они свой компас в северо-атлантический ломбард, в обмен на американскую пшеничку? За океаном не плохо платят за такие, казалось бы, простые вещи. Вот и приходится сидеть за конторским арифмометром, считать и пересчитывать долги по кабальным займам. И, чтобы оправдать «двойную бухгалтерию» в политике, они поднимают время от времени шумок о «бесцеремонном вмешательстве русских в югославские дела». В Белграде твердят, что строят социализм в отдельно взятой стране. Да кто бы заикнуться посмел об этом, окажись наедине с тем же Бонном? Просто речь идет о спекуляции дорогим для народа словом, спекуляции, возведенной в степень государственной политики. Ревизионист всегда чей-нибудь приказчик. И вот редкий случай в истории: приказчик внешне выглядит хозяином «нейтральной» лавочки. Но если он не одумается вовремя, то, конечно, прогорит, и тогда уж волей-неволей придется менять вывеску, добавив к громкому имени своему обычную коммерческую приписку: «...и К°»

Редко Максим высказывался так определенно, горячо. И хотя Эмилия соглашалась с мужем, ей стало страшно от его резковатых рассуждений. «Ну, маме все равно, мама век прожила. А братья, а сестренка? — думала Эмилия.— Каково им, настоящим коммунистам?.. В Москве, на съезде прямо заявили, что хорошо бы сделали югославские руководители, выпустив из тюрем всех политических, арестованных лишь за то, что те не согласны с новой программой Союза коммунистов... Значит, мама все плачет по ночам. До каких же пор мучиться бедной маме?»

— Я так и знал,— огорчился Максим, увидев слезы на глазах Эмилии

— Не буду, не буду...

— Эх, ты, Шумадиночка, плакса ты, оказывается. Она подняла голову, улыбнулась через силу.

— Веселее!

Да, Максим был сегодня в редком настроении.

— Пайдем в тэатр, што ли?

— Вот это другое дело! Даю пятнадцать минут на сборы.

Эмилия надела черное платье с темно-красными кантиками на воротнике, манжетах и кармашке, лаковые туфли. Старательно причесала волосы, подобрала их на затылке лентой. В этом скромном наряде, оттенявшем ее бледное узкое лицо, она выглядела не то чтобы моложе своих тридцати шести лет, но как-то не по возрасту изящной с той безыскусственностью, которая у иных женщин совсем утрачивается с годами.

Недолгие сборы подходили к концу, когда в передней прозвучало два звонка.

— К нам! Кто это? — встрепенулась Милица и побежала открывать. Еще в коридоре она громко объявила: — Дедушка пришел!

Вслед за внучкой появился Никонор Ефимович, добившийся, наконец, от медиков «законного права» выходить на улицу. С удовольствием потирая озябшие жилистые руки, он поздоровался, взглянув на сына, на сноху, поднявшихся ему навстречу.

— Ну, Миля, ставь по такому случаю бутылочку шампанского!

— Па какому случаю? — удивилась та, наморщив лоб, отчего ее тонкие брови еще сильнее надломились.

— Как, ты ничего не знаешь? В самом деле?

— Нэт,— отрицательно покачала она головой, часто-часто, даже испуганно, как отказываются в детстве от всего на свете.