Седьмой переход

Максим включил станок, плавно подвел резец к детали на быстроходном шпинделе. И с этой минуты и до конца дня он уже не думал больше ни о чем, не видел больше ничего, кроме то яркого, то чуть затухающего свечения стали. Он привык к ее блеску, знал все ее оттенки, и внешне однообразная их игра не надоедала ему, как не могут надоесть простые будничные слова, всегда обновляющиеся от соприкосновения друг с другом. Он давно заметил, что сталь как-то успокаивает, в отличии от бронзы, почему-то раздражающей своим праздничным сиянием. Максим не мог этого объяснить, но он предпочитал иметь дело именно со сталью, а не с податливой бронзой.

Работал без перекура, вплоть до обеда. Сменяя деталь за деталью, лишь бегло взглядывал в пролет цеха, где струились синеватые дымки, взлетали и гасли снопики жарких искр, да высоко под фонарем покачивался на ходу теремок мостового крана, тот недоступный для мальчишек-ухажеров теремок, в котором обитала заводская красавица Маргарита. Низковатый гул станков изредка нарушался сухим треском электросварки; все было привычным, тысячу раз виденным. И люди находились в том утреннем упоении своим трудом, когда ни у кого не хватит смелости оторвать соседа от работы. Максим и не обратил внимания, как начался перерыв.

— Кончай, Никонорыч, идем на митинг! — крикнул мастер участка, медленно, важно обходивший свои владения.

— Какой митинг? А, да...

В механический цех № 1 собралась вся дневная смена. Максим никогда, нигде не выступал, считая себя не вправе поучать, тем более критиковать других.

Он устало привалился к торцовой стене огромного корпуса, прислушиваясь к разнотонному говору рабочих. Взгляд его скользил по знакомым лицам, не отдавая предпочтения никому: у Максима не было друзей, он ко всем относился одинаково, учтиво, ни с кем не старался сблизиться.

Председатель завкома, открывший митинг, сразу же безо всяких предисловий объявил, что есть предложение выдвинуть кандидатами в депутаты Ярского городского Совета слесаря Якимова, инженера Милославского и токаря Каширина.

Максим оттолкнулся плечом от шершавой стенки, словно хотел остановить оратора, но тот уже начал расхваливать кандидатов на все лады. Потом выступали какая-то девушка, голосистая, боевая, какой-то интеллигентный мужчина, седой, в очках, и еще двое или трое в комбинезонах. И все утверждали, что выбор удачный, что Якимов, Милославекий и Каширин, конечно, оправдают доверие коллектива машиностроителей. Максим плохо разбирался в том, что происходит. Словно видя со стороны, как воспаляются его глаза, как пламенеет шрам на подбородке, он не находил себе места под всеми этими пытливыми и ободряющими взглядами своих товарищей. Сколько тут, оказывается, сердечнейших людей!

— Так и запишем,— говорил, заключая, председатель завкома,— просить Каширина Максима Никоноровича дать свое согласие баллотироваться по четырнадцатому избирательному округу.

«Просить... согласие баллотироваться...» И он, может, впервые после возвращения в Ярск почувствовал себя кругом виноватым перед людьми, которых избегал из-за ложного стыда человека второго сорта.

Со всех сторон к нему потянулись дружеские руки, он торопливо, в замешательстве коротко пожимал их, жесткие, добрые руки, щедро делившиеся с ним своим теплом...

В седьмом часу было еще совсем светло. Максим не поверил, что так много времени, отогнул рукав пальто, посмотрел на свои, швейцарские, подаренные комиссаром партизанского батальона: да, четверть седьмого. И тут сделал для себя открытие: дни-то прибывают все быстрее, быстрее, а он, привыкнув к зимнему солнцестоянию, будто и не заметил прибавку на целых три часа.

Невольно ускорив шаг, Максим свернул на тропинку, с декабря протоптанную напрямик, через краснотал, к Уралу.

Милица встретила отца на берегу реки, где с утра до вечера, сменяя друг друга, катались ребятишки с яра.

Девочка сейчас же устроилась на салазках, и Максим, перекинув веревочку через плечо, двинулся в гору, ступая в ямки, выбитые мальчуганами в спрессованном снегу.

— Тяжеловато,— пожаловался он дочери, когда вывез ее на кручу, где толпились отчаянные лыжники,

Милица рассмеялась, блеснув черными глазенками: такой большой папа — и вдруг устал!

Он вез дочурку по середине улицы, довольный своим бесценным грузом, не будь которого на свете, он бы, наверно, не вынес тот, непосильный груз, взваленный на плечи еще под Харьковом.

— Што поздна? — нахмурилась Эмилия, открыв им дверь раньше, чем они успели позвонить.

— А мы катались с папой, что, что, что!..— поддразнивая мать, запрыгала Милица.

— Харошо, проходитэ,— посторонилась Эмилия и внимательно посмотрела на Максима. Она привыкла спрашивать его о новостях только взглядом. Сейчас он был подозрительно повеселевшим: может быть, что-нибудь случилось?